Как только я вошел во дворец, я узнал о произведенных утром, часа за два до того, арестах в доме графини Паниной: самой, Шингарева, Кокошкина, кн. Павла Дм. Долгорукова… Комиссия уже заседала. Оказалось, что комендант уже приходил и требовал, чтобы она разошлась, причем в комнату были введены вооруженные солдаты. Комиссия, однако, отказалась разойтись и продолжала заседать в присутствии солдат. Читать далее
Ночью на квартиру петроградского городского головы Шрейдерагородской голова Петрограда явился «комиссар» в сопровождении отряда красногвардейцев и, предъявив ордер Военно-революционного комитета, произвел обыск, который продолжался более часу. Городской голова был осведомлен «комиссаром», что он будет находиться под домашним арестом, но через час явился новый отряд и потребовал, чтобы Шрейдер ехал с ними в Смольный, куда он был доставлен на автомобиле.
Когда один из арестованных вчера большевиками литераторов обратился к представителям Смольного с вопросом, на каком основании и по какому праву они арестовали члена Учредительного собрания по Петрограду Шрейдерагородской голова Петрограда, нарушая тем неприкосновенность личности члена Учредительного собрания, ему ответили просто и ясно: «Неприкосновенность членов Учредительного собрания есть тоже только буржуазный предрассудок».
Заседания городской думы были сплошной истерикой. Основной тон давался городским головой Шрейдеромгородской голова Петрограда, человеком во многих отношениях почтенным, но как будто лишенным задерживающих центров. Смехотворный «Всероссийский земский собор», им созванный во исполнение будто бы состоявшегося постановления городской думы (на самом деле были сумбурные прения и принято было нечто в роде пожелания), оказался полной неудачей: при данных условиях ничего другого нельзя было ожидать. Большевики, вероятно, относились с большой иронией к этой попытке «организации общественного мнения» и продолжали делать свое очень реальное дело. Что касается ежедневных думских заседаний, то они носили характер сплошного митинга. Не было никакой повестки, никакого плана занятий. Все проходило в виде срочных, спешных, внеочередных заявлений. Чаще всего их делал сам городской голова.
Городской голова Шрейдергородской голова Петрограда взволнованным голосом передает гласным городской думы Петрограда последние сообщения о происходящих в Москве событиях и разрушениях. Читать далее
Взошел на трибуну престарелый городской головагородской голова Петрограда: «Товарищи и граждане! Я только что узнал, что все заключенные в Петропавловской крепости находятся в величайшей опасности. Большевистская стража раздела донага и подвергла пыткам четырнадцать юнкеров Павловского училища. Один из них сошел с ума. Стража угрожает расправиться с министрами самосудом». Читать далее
Мне рисуется так, что мы, по существу, запоздали. Мы чересчур поздно спохватились, чересчур поздно загорелась наша совесть, чересчур поздно.
По-видимому, в Петрограде готовится выступление большевиков, в котором, быть может, примут участие и темные анархические элементы. По слухам, ожидаются повальные обыски и аресты в частных квартирах.
Мне совершенно неизвестно, как были приняты эти соображения теми партийными инстанциями, от которых зависело решение вопроса о моей кандидатуре. Но произошло обстоятельство, долженствовавшее устранить всякие колебания. Я не знаю, каким образом сведения об этих колебаниях дошли до большевиков. Во всяком случае, в их органе (в "Известиях" или в "Правде", - точно не помню в каком) появилась заметка, в которой язвительно сообщалось, что у социалистов-революционеров имеется недурной кандидат на должность городского головы, но в виду его национальности у них не хватает смелости выставить его кандидатуру. Понятно, что после такого выпада от моей кандидатуры уже нельзя было отказываться и я должен был принять ее без дальнейших возражений...
Правда, я в этом отношении представлял какое то странное, мне самому непонятное исключение: в течение моей предшествовавшей 35-летней общественной, политической и литературной деятельности никто, ни разу - хотя поводов для этого, кажется, было предостаточно - не швырнул в меня публично "жидом", -никто, ни даже А. С. Суворин, ни даже в пору "Сына Отечества", который так больно ударил его по карману, почти уничтожив розничную продажу "Нового времени". Но кто может поручиться за будущее, в особенности, принимая во внимание, что дело идет о таком резко революционном и ярко демонстративном ударе по национальным предрассудкам, который может смутить даже людей, антисемитизмом не зараженных, но обывательски робеющих перед каждым дерзанием, - а, ведь, именно таково, полагал я, в огромной своей части то городское население, на которое мне в своей муниципальной работе придется опираться и доверие которого в наибольшей мере необходимо для успешности этой работы. Не лучше-ли поэтому партии поискать другого кандидата?
Я счел себя обязанным обратить внимание тех партийных инстанций, от которых зависело поставить или снять мою кандидатуру, на одно обстоятельство, которое мне казалось серьезным аргументом против занятия поста городского головы. Социалист, впервые в русской истории появляющийся на посту главы и представителя столицы великого государства, не должен лично обладать никакой такой особенностью, которая прямо или косвенно могла бы помешать ему быть максимально продуктивным на его посту, быть в наибольшей мере полезным для дела, которому он призван служить. Интересы партии, которую он собою представляет, требуют этого в такой же мере повелительно, как и интересы столичного населения. Но максимум успешности общественной работы обеспечивается во первых наименьшим сопротивлением среды, во-вторых максимумом сочувствия и содействия самого населения совершающему эту работу общественному деятелю. Не делает ли поэтому партия ошибку, выдвигая кандидата, появление которого на посту столичного городского головы может вызвать усиленное сопротивление среды, разбудив ее дремлющие национальные предрассудки и подлив масла в постоянно тлеющий огонь антисемитизма?
Стало ясным, что переходить мне некуда и незачем, что мое место, как было, так и остается в партии социалистов революционеров и что мне остается только оформить свою принадлежность к ней. Отсюда само собою вытекала неизбежность моего подчинения желанию партии.
Оставались еще трудовики. Момент, кстати, для ознакомления с отношением трудовиков к революции, ее задачам и их собственной роли в ней оказался особенно благоприятным: как раз подоспел их конгресс. Пользуясь приглашением, переданным мне через Петра Борисовича Шаскольского, - тогда еще горячего трудовика, с которым мы во время нашей римской жизни очень подружились и которому чрезвычайно хотелось втянуть меня в свою партию, - я пошел на конгресс. Конечно, я не сделал бы это, если бы знал, что в это время уже подготовлено было слияние трудовиков с народными социалистами, ибо такое слияние уже само по себе давало ответ на все интересовавшие меня в отношении трудовиков вопросы, но я этого не знал и потому пошел.
Помню, что я был очень тепло принят Л. М. Брамсоном и некоторыми другими членами конгресса, но помню также, что я с большим трудом, с очень большим трудом, ежеминутно боясь заснуть, просидел до конца заседания: так не соответствовало моему настроению, моим устремлениям, так, можно сказать, было мне чуждо, почти все то, что я слышал и что я ощущал в этом собрании...
Я прежде всего пошел в редакцию народно-социалистической газеты (не могу сейчас вспомнить, как она называлась) - в надежде найти там лидеров партии. Застал я там одного А. Б. Петрищева. Я не могу восстановить в памяти ту беседу, которая завязалась между нами, да это по существу и неважно. Для меня и тогда было важнее всего то впечатление, которое я из этой беседы вынес, и впечатление это я превосходно помню. Это было впечатление полной безнадежности в отношении какой бы то ни было роли этой партии в дальнейшем ходе событий и в отношении какого бы то ни было ее влияния на грядущие судьбы страны; это было не впечатление даже, а прямо физическое ощущение пустого места, вместо каких нибудь реальных сил, на которые эта партия могла бы опираться в стране, при органической для нее невозможности выступить со сколько нибудь созвучной революции платформой, способной эти силы собрать, объединить и зарядить необходимым пафосом для революционно-творческой работы. Примкнуть к этой партии, значило, не войти в революцию, а оторваться от нее... Не затем я возвратился на родину... Тут мне делать было нечего...
Инициаторы моей кандидатуры очевидно находились в заблуждении относительно моей партийной принадлежности: формально я в то время ни с какой партией связан не был. Фактически, предыдущие 10 лет я вел работу социалиста-революционера, иногда в рядах партии, но еще чаще на отшибе от нее, ни от кого не получая никаких директив, вполне самостоятельно, на свой собственный страх и риск. Причем ни местные, ни тем более центральные органы партии никакого представления об этой работе не имели. Да если бы я и формально принадлежал к партии, то в тот момент это бы еще для меня ничего не решало. Новая ситуация, созданная революцией, могла потребовать и новых партийных группировок. Нужно было дать себе отчет: должно ли и при новой социально-политической обстановке оставаться в тех же рядах, или же необходимо перестроиться в соответствие с новыми отношениями и с неизбежными поэтому новыми требованиями. Необходимо было, следовательно, прежде всего посмотреть, какие из существующих партий революция сделала наиболее способными удовлетворить эти требования. Само собою разумеется, что круг моей ориентации я ограничил партиями, стоявшими по сю сторону баррикады - народническими и трудовыми.