Сегодня я получила письмо от Вали СрезневскойШкольная подруга Ахматовой., которое начинается так: опять, кажется, назрела резня. От таких новостей все делается постылым. Буду ли я в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью сограждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах.
Здесь хорошо, такая красота, что прямо совестно, когда подумаешь, как вы там все теперь живете.
Я выезжал в Тверскую губернию — в Тверь и Вышний Волочек с целью выборной агитации. Пуста и мрачна показалась мне послереволюционная Тверь. Пусто и чуждо на душе. Но надо на утро идти в собрание избирателей. Говорят, что главные обсуждения вертятся около аграрного вопроса. В Тверской губернии всей владельческой не крестьянской пашни — 30 000 десятин. Всерьез об этом не стоит волноваться; говорят о земле потому, что эти разговоры дают повод ораторам самим накаляться и поднимать страсти в народной аудитории. Сейчас толпа волнуется другим — наличностью спирта в казенных складах. В Ржеве солдаты уже разграбили склад. Ждут грабежа в Торжке. Волнующие лозунги — делить водку, делить землю.
Социалистические газеты молчат о Соборе. Муниципальные выборы 2 сентября: списки и программы. Я видел двух солдат, расклеивающих афиши списка промышленников! «Несознательные товарищи: программа эсеров, вот что хорошо». Вечер у ДейбнеровСемья католического священника Александра Дейбнера.: я принес им мяса и чаю. Есть отчего прыгать мне на шею. Яростно спорили о политике.
Хотя, за исключением экстремистов, все партии согласны с тем, что нельзя причинять затруднений правительству, однако же Совещание, далеко не обеспечив национального единства, скорее подчеркнуло разногласия между разными партиями, и, вероятно, не пройдет и нескольких недель, как мы окажемся перед новым кризисом.
Те, кто были на так называемом Государственном совещании в Большом московском театре, конечно, не забыли выступлений Керенскогопремьер-министр, — первого, которым началось совещание, и последнего, которым оно закончилось. На тех, кто здесь видел или слышал его впервые, он произвел удручающее и отталкивающее впечатление. То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия. Чувствовалось напряженное, доведенное до последней степени желание произвести впечатление, импонировать. Во второй — заключительной — речи он, по-видимому, совершенно потерял самообладание и наговорил такой чепухи, которую пришлось тщательно вытравлять из стенограммы. До самого конца он совершенно не отдавал себе отчета в положении.
Коронация контрреволюции – вот результат Московского совещания.
КишкинНиколай Кишкин — общественный деятель, член партии кадетов, с марта 1917 года — комиссар Временного правительства в Москве. рассказывает, что Керенскийпремьер-министр и НекрасовТоварищ председателя IV Государственной думы, инженер ждали в Москве вооруженного восстания с КорниловымГенерал, Верховный главнокомандующий во главе. Расставили пулеметы в доме генерал-губернатора…
Все считают, что Керенский провалился.
Шипит сад, волнует, шумит дождь. Ветер, дождь часто припускает. Читал Мопассана, потом Масперо о Египте, — волновался, грезил, думая о путешествии Бауку в Финикию, потом читал Вернон Ли и думал о Неаполе, Капри, вспоминал Флоренцию. Высунулся в окно. Сорочка со скребом когтей перебралась через потемневший от дождя забор из сада и пробежала мимо окна, улыбнувшись мне дружески, сердечно и замотав хвостом. Как наши души одинаковы!
Демократия обманула Россию, и Россия теперь оставляет демократию. А если это больно, то надо было думать не теперь, когда больно, а когда плакала Россия, когда кричал Керенскийпремьер-министр и тоже плакал; когда «ребятушки» наши братались, братались и потом сдавались, а «рабочие» оставляли Россию без паровозов, без вагонов, без ремонта, «очень хорошо зарабатывая на общем бедствии».
Не все ли равно по существу, в каком порядке говорят они: спасение родины и революции или революции и родины? Только крайние фланги совещания разделили между собой этот лозунг пополам: большевики говорили только о революции, а правые — только о родине, подразумевая под родиной прошлую Россию и не приемля новую. Но это было меньшинство. У остальных родина и революция сочетались в нечто, за что надо было бороться, что требовало жертв и мысль о чем заставляла тревожно задумываться, — становилось ясно, что грядущие испытания будут невыносимы.
Дорогая Аничка, ты, конечно, сердишься, что я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного правительства, т. е. вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня, наверно, будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц, наверно, выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, конечно, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение во всяком случае исключительное и открывающее при удаче большие горизонты. Читать далее
Про первую встречу с БрюсовымПоэт. Я провел у Валерия Яковлевича несколько часов. Он прочитал мне недавно написанное им стихотворение об Ариадне, и мы поспорили. Если сформулировать эту часть беседы, то она будет выглядеть достаточно неожиданно для августа 1917 года:
1) Правда ли, что Тезей испытывал угрызения совести, оставив Ариадну на безлюдном острове?
2) Как правильнее писать — «Тезей» или «Фессей»? (Валерий Яковлевич настаивал на последней транскрипции.)
3) Нужно ли современному поэту писать о Тезее? (Я говорил, что не нужно.) Читать далее
Архипастыри, пастыри и братие о Христе. Представляя здесь высшую государственную власть Временного правительства, как министр исповеданий я имею высокую честь принести от лица Временного правительства Чрезвычайному поместному собору всероссийской церкви привет и пожелание плодотворной законодательной и устроительной работы. Читать далее
Важные документы в старину облекались в нарядную внешнюю форму. Начало их обычно обрамлялось орнаментом. В Московском архиве Министерства юстиции, в Российском историческом музее и нескольких московских монастырях найдутся грамоты патриаршего периода, богато орнаментированные.
Орнамент требуется как на важнейшие акты Собора — 1) его Деяния и 2) грамоту на избрание патриарха, так и на менее важные, например, свидетельства членам Собора и т.д.
Выбор орнамента может быть сделан двояко: Читать далее