Любимая Фелиция, переписываю Тебе начало последнего письма Макса, потому что оно знаменательно для моего или нашего нынешнего положения.
«Если бы не боязнь Тебя этим встревожить, я бы сказал, что письма Твои свидетельствуют о глубоком покое. Так вот, я это сказал, тем самым доказывая, что даже не слишком боюсь встревожить Тебя ни этим, ни чем-то еще. Ты счастлив в своем несчастье».
Прежде чем сказать Тебе, что я ему ответил, спрошу: может, и Ты примерно того же мнения? Не так грубо, но в общих чертах?
Любимая Фелиция, Ты знаешь, что во мне борются двое. В том, что лучший из этих двоих принадлежит Тебе, я как раз в последние дни сомневаюсь меньше всего. О ходе этой борьбы за истекшие пять лет Ты вполне осведомлена моим словом и моим безмолвием, равно как и их сочетанием, осведомлена по большей части на свою беду и муку. Если Ты спросишь, всегда ли это было правдой, я смогу лишь сказать, что ни перед одним человеком на свете не сдерживал ложь столь же истово или, чтобы быть еще точнее, не сдерживал ложь истовей, чем перед Тобой.
У тебя есть возможность — насколько вообще такая возможность существует — начать сначала. Не упускай ее. Если хочешь взяться всерьез, ты не сможешь избежать того, чтобы грязь исторглась из тебя. Но не валяйся в ней. Если, как ты утверждаешь, рана в легких является лишь символом, символом раны, воспалению которой имя ФСотрудница Technische Werkstätte Berlin., глубине которой имя Оправдание, если это так, тогда и советы врача (свет, воздух, солнце, покой) —символ. Ухватись же за этот символ.
Любимая, как раз по отношению к Тебе — никаких уловок, никакой постепенности в разоблачении правды. Единственная уловка — то, что я пишу лишь сегодня. Я молчал не потому, что молчала Ты. Твое молчание было естественным и понятным само по себе, скорее уж удивительным был Твой милый, добрый ответ. Два последних моих письма, хотя и похожи на меня, но чудовищны, и что-либо ответить на них прямо либо так, как если бы их не было вовсе, нельзя, я это знал, ведь это лишь когда пишу, я будто во сне, но потом я довольно быстро просыпаюсь, правда все равно слишком поздно. Это, кстати, не самое плохое мое свойство. Причина же моего молчания была вот какая: два дня спустя после моего последнего письма, то есть ровно четыре недели назад, ночью, примерно в пять утра, у меня открылось легочное кровотечение. Читать далее
Любимая, итак, моя квартирная эпопея. Тема грандиозная. Она меня пугает, мне с ней не совладать. Слишком для меня масштабна. Лишь тысячную долю я смогу воссоздать в памяти, лишь тысячную из этой тысячной сумею вместить в свои писания, а из нее лишь тысячную смогу Тебе растолковать, и так далее. Тем не менее описать надо, мне нужен Твой совет. Итак, читай внимательно и советуй вдумчиво. Читать далее
Удивительное чувство, когда в узеньком переулке при свете звезд запираешь свой домик. Недавно об эту пору посреди переулка стоял мой сосед (д-р Кнолль) с кульком сладостей ко дню св. Николая и поджидал окрестных детишек, чтобы их одаривать. Сердечные приветы.
Любимая, пришло Твое письмо насчет перчатки. Вероятно, я пошлю ее в понедельник по почте, простым вложением, без объявления цены. Означает ли краткость Твоего письма, что у Тебя мигрени? До тех пор, пока Ты не напишешь мне этого словами, я ни в какие головные боли все равно не поверю, настолько всем телом (но и всем прочим не меньше) я Тебе доверяюсь. Или это знак, что Ты сердишься?
Любимая, вот уже несколько дней ничего. Уж не возомнила ли Ты, будто я тут живу как в раю. Быть может, относительный мой покой — всего лишь накопление недовольства, которое затем однажды ночью, как, например, прошлой, дойдя до предела, прорывается так, что хоть вой, и на следующий день (то есть сегодняшний) ты влачишь себя по белу свету, как собственное погребальное шествие. Читать далее
Утром начал писать Тебе открытку, но меня отвлекли, и теперь я эту начатую открытку не могу найти. Обычно такое случается у меня лишь со служебными бумагами. Одним словом, неприятно.
В настоящее время мысли мои, причем довольно грустные, по-прежнему сосредоточены главным образом на квартире. Будет тяжкий удар, если она мне не достанется. Эта квартира вряд ли вернула бы мне внутренний покой, но все-таки дала бы возможность работать; врата рая не распахнулись бы, как встарь, настежь, но, быть может, мне предоставили бы в стене две щелочки для глаз… — Рождество? Я уехать не смогу.
Меня сейчас почти всецело занимают мысли о квартирном обмене и маленькие, но внутри той всеобщей негативной бездны, в которой я сейчас живу, все же позитивные надежды, с этим обменом связанные. Уже сам мой поход в квартирное бюро был немалым достижением. С тех пор три женщины не оставляют меня своей любезной и незаслуженной заботой — хозяйка квартирного бюро, домоправительница того дома, где я собираюсь жить, и служанка семейства, которое оставляет мне эту квартиру. А со вчерашнего дня к ним еще присоединилась — и вправду очень трогательно — моя мать.
Любимая, днями, днями жду вестей — и все напрасно. В чем дело? Не могу же я — если уж говорить сейчас только об этом — снова и снова именно от Тебя так легко, как бы невзначай, как нечто само собой разумеющееся, да еще с грозным призвуком непрестанности, принимать упрек в себялюбии...
Осознание мною собственной вины всегда достаточно сильно, оно не нуждается в подкормке извне, зато моя душевная организация сильна недостаточно, чтобы снова и снова, давясь, такую подкормку заглатывать.