Гнусно жить в России. Или это и везде так?
Гнусно жить в России. Или это и везде так?
Теперь все обвиняют Керенскогопремьер-министр, что он был слаб и своевременно не принял мер против большевиков и явно готовящегося восстания. Это верно, Керенский в своей слабости и податливости преступен перед Россией — а что делали они, все эти демократы, чтобы предупредить восстание? Ничего! И они же, стоило Керенскому поднять голос и намекнуть на решительные меры, поднимали отчаянный галдеж о «контрреволюционности» и вязали Керенскому руки. Скажу по правде, при всей моей закалке минутами дохожу до отчаяния, до мыслей о самоубийстве. Гнусно жить среди этих господ.
Уничтожение суда… Одной этой «меры» достаточно, чтобы разрушить самое стойкое общежитие, самое крепкое государство. Законы те же, а суд упразднен, и глупцы Горькие смотрят, мечтательно разинув рот: вот это решительно! И не понимают, что это — уничтожение аптек и медицины при сохранении всех болезней! Но что им, когда в руках «масс» не только лавры, но и розги.
Нынче во сне был пьян и все требовал мускат «Везувио»… Просыпаться не хотелось! Дал я зарок и вот четвертый год без единой капли алкоголя — а кругом все пьют. Случается, один я на компанию непьющий. По игре случая мне приходилось вращаться главным образом среди бывших министров: и тут тебе Чернов трепака пляшет, и тут тебе разные иные приплясывают, а я только взираю. Многие плакали на меня глядя.
Все еще обитаю в деревне. Хвораю здорово. Газета секвестирована и, по-видимому, на вечные времена. Ужасная это вещь, что делается в России. И не сами большевики меня приводят в отчаяние — с них что взять! — а вот эти революционные болтуны и добродетельные предатели. Сейчас они лают, как деревенские собаки на забежавшего волка, и хвосты у них поджавши, а кто недавно хвастался, что спас революцию и родину от КорниловаГенерал, Верховный главнокомандующий? Вот и спасли! Воют «революция погибла!» — а кто дружил с большевиками? Кто их защищал? Кто всю интеллигенцию объявил буржуями и контрреволюционерами?
Неделю более или менее болит голова. Сегодня очень более. А тут несчастье: несколько дней получаю свежие газеты в большом количестве. Качество их таково, что хочется головой биться о стену. Мучительно и больно, как пытка водою. Нет — ссаками бла-а-роднейшего человека и демократа! Низость, лицемерие без конца, дряблость, тупое упорство партийной скотины, счастливая и жалкая уверенность в своей невиновности и непричастности, подхалимство, колбаса с кровью. Невыразимо, до боли совести, гнусна и с каждым днем гнуснеет горьковская «Новая Жизнь». Читать далее
Жестокости сколько! Еще больше, впрочем, гнусности, образцом каковой я считаю ГорькогоПисатель, издатель с его теперешними противубольшевистскими статьями. Дурак с изрядной примесью мерзавца. Но еще больший дурак читатель, который эту изворотливость и лицемерие принимает в святой серьез и пишет: «Великий писатель, наконец, не выдержал…» Ведь вспомнить только, что в течение всей революции «Новая Жизнь» усердно призывала к погрому буржуазии. К миру, к вражде к союзникам, к братанию. «Не травите Ленина!» — ведь это они писали. Троцкого и всех пломбированных они нежнейше приветствовали! И давно ли тот же социалистический «День» называл горьковскую «Жизнь» «презренной газетой». Конечно, Горький вылезет сух и чист, разве только бочок придется кое-где пообчистить, да высушить портянки — ловкач!
То состояние, в котором я сейчас, это не биос: это — анабиос, междужизние. Устал я, как говорят поэты, каждым фибром души и всяким атомом тела. Два месяца в городе я не имел крупицы покоя. И только в деревне я по-настоящему разнюхал, насколько я утомлен, нервен и ни к дьяволу негоден. Читать далее
Странно! Снег и мороз, луна за окнами и тишина ненарушимая; и трудно представить, что рядом Петроград и разбойники. Но живешь начеку — ибо все стало возможно. Все! Сейчас разбирал и складывал газеты, хочу их сохранить под заголовком «позорные дни России». И было такое чувство, будто я не журналист и даже не русский, а какой-то судебный следователь, собирающий данные для обвинительного акта.
То время, когда я — больной, усталый, скрежещущий зубами от амфитеатровского перфельетонита или последующего гредескулеза — ехал в редакцию или поздней ночью оттуда, — вспоминается как блаженство. Особенно во время моего редакторства, когда я рос и уже чувствовал свою силу, значительность, влияние на людей. Читать далее
Чудно. Вечерами с мамашей втроем играем в винт, и как будто ничего не происходит. А то рассматриваю альбомы, и тоже будто ничего: искусство, картины, биографии.
Удалось в Териоках купить у солдата «Правду», но из нее ничего не узнаешь, нужно догадываться. Одно несомненно: стрельба идет уже по всей России и победы нет ни на одной стороне. В сущности, это и есть самое страшное.
Сейчас закрыты все буржуазные и многие социалистические газеты. Им ни о чем писать нельзя. И так будет и впредь. Сила этих темных масс только в том, что они вооружены и что их много. И разрушать они могут, как разрушили, кажется, Кремль. Но и только. И как жить?
От прислуги моей ни звука. Последний раз ее слышали плачущей в телефон, должна была прийти, но не пришла, — и что с ней теперь, что с квартирой и рукописями — одному Богу известно.
Это переворот — но переворот с ног на голову. Все — кверху ногами. Наступает день и застает эту картину: все кверху ногами. И так, говорят, надо жить. Читать далее
Не имею сведений о вчерашнем дне, но хорошего не жду. Сейчас почти вся демократия отделилась от большевиков, но стоит это немногого. И попробуй Керенский принять действительно решительные меры, эта же демократия снова станет на сторону большевиков и свяжет руки Керенскому, свяжет всякому, ибо при всяких условиях чувствует себя ближе к Ленину, чем к Корнилову. Не Керенский — что мог сделать Керенский! — а демократия допустила большевиков до восстания; теперь демократия воет и клянет, но все же именует Ленина товарищем. Плохо российское дело, безнадежно.
И как тоскливо становится жить. Все личное ушло, погибло, забыто, а общественное — вон оно какое.