Август, холодеющие вечера, галки в стаях. По садам — тихие, грузно завешенные рябины. Бывало, прибежишь из гимназии и — в сад: не оборвалили рябину, оставленную до морозов? Залезешь на нее, устроишься в развилке сучьев и почитываешь «Великого предводителя аукасов». И ешь до оскомины упруго-лопающиеся горькие ягоды. А сам — далеко-далеко, и какие чудесные дали видишь!.. И сердце бьется высоким чувством, и душа жаждет чудесного геройства. А завтра — к Ивану Гаврилычу, в лавочку букиниста, покупать-менять новые книги. Не новые, а двадцать раз проученные другими, в чернильных пятнах, исчерченные цветными карандашами. Великое обновление эти старые, закапанные книги!
Зашел я на одну из московских окраин. Уличка за улицей выводит меня к садам и тупичкам. Тут приятно попахивает августовской садовой сыростью, горечью усыхающих тополевых листьев. Смеется в вечернем солнце обильно-красная в это лето рябина. Девочка с белой косичкой сидит под забором, с кистями рябины на коленях, и вся-то ушла в чудесную работу: нанизывает ягоды для кораллового ожерелья. Мальчишка с рябины кидает в меня свежим пучком и называет «баржуем»… И даже это новое слово не может развеять охватывающего меня волнения.
Вот проехал я более тысячи верст. И что же я видел?! Видел я труд и труд; труд и порядок. Поля… Они живут, они уже золотисто колосятся всюду. Первые свободные поля. Их оплодотворила Святая Революция. Это святой хлеб свободной Руси. Когда очаги бурлили и иные решали вопрос, жива ли еще Россия, она спокойно-твердо кидала семена в новую землю. А ломалось, заново шилась вся Россия! Чудо? Нет, это просто сеялась трезвая, мудрая крестьянская Русь, которую ни удивить, ни обрадовать до безумия, ни оглушить до беспамятства ничто и никто не в силах. Вот они, поля! Уже начались покосы. Уже стоят стога. Читать далее
Революционеры-каторжане, оказывается, очень меня любят как писателя, и я, хотя и отклонил от себя почетное слово «товарищ», но они мне на митингах заявили, что я — «ихний» и я их товарищ. Я был с ними на каторге и в неволе, они меня читали, я облегчал им страдания.
Утро встретило нас зимой, пышной зимой под сибирским небом, белесым, туманным. Метель затихла, снег таял, валился с лапистых лиственниц. Выглядывало на миг солнце. Поезд подходил к станции.
— Какая?
— Зима!
— Зима?! Нет, серьезно? Читать далее
Полное солнца утро. Весна, весна! Слышно, за окнами шумит она, еще белая, вся в снегу, но уже играющая ручьями, петушиными криками, гамом грачей. Вот они, в березах и тополях, над фиолетовыми садами. Читать далее
Всюду солдаты с ружьями. Они мирно постаивают у касс, у багажного отделения, у проходов. Все при лентах. Деловито-мирны, совсем не нужны. Никто ничего не нарушает. Не чудо ли?! А какие лица! На всех решительно залегло сознание важного и огромного, как жизнь. Читать далее
Словно подменили народ. Сумрачны, строги лица, но это новая строгость и сумрачность, невиданная раньше. Это — родившееся сознание. С такими лицами стоят в церкви. Так вот она какая, Россия! И чем дальше, крепче и крепче веришь, что это она, самая подлинная, вскрытая внезапным порывом не желающей умирать жизни. Россия — не неведомый, таинственный сфинкс, не темная сила, что пойдет ломить и корежить: нет, это Россия прекрасная, которую знали и глубоко чуяли Достоевский и Лев Толстой. Только глубоко чувствующий, сознающий себя народ может оказаться таким на крутом переломе жизни. И скажу — воистину свободный народ.
Я не знаю, какая тупая и узкая, от злобы слепая голова могла сочинить эту пошлую российскую «марсельезу», эту песню недалекой, животной злости — не злобы, — эту гнусную песню с балаганным полотнищами «деспота, пирующего в роскошном дворце, тревогу вином заливая!» — где вся жизнь величаво-страшная и громадная в творчестве и сложнейшей борьбе и завоеваниях сведена для понимания масс (и их разжига!) к «твоим потом жиреют обжоры», к «бей-души их, злодеев проклятых», к «смерть паразитам трудящихся масс!». Но она очень удачно попала в точку, создав это пустопорожнее (и самому народу смешное, но иногда «удобное») и мелкотравчатое — «попили нашего поту-кровушки», с каковым отпуском всех грехов и пошли православные «работать», как со знаменем и щитом, на поток, разграбление и насилование всего решительно, чего душа добивалась.
Горе мое — последний месяц не пишу, не могу, разбит. Детских рассказов два года не пишу. Но пробую приучить себя к работе. Два рассказа? Попробую. Мне, главное дело, раскачаться надо, а я вместо раскачки только отмахиваюсь. Время такое, не до рассказов. А бывало, любил детские рассказы писать, когда жрать было нечего. За 6 лет помимо общих своих работ дал свыше 35 листов детских рассказов! Теперь зато ими кормлюсь и… мечтой.
Много интересных людей собиралось в кафе журналистов на Столешниковом переулке. Под это кафе журналисты сняли в складчину пустующую квартиру на третьем этаже. Там ночи напролет длилось за крошечными столиками дымное и веселое собрание. Можно встретить Андрея БелогоПоэт, писатель и меньшевика Мартовалидер меньшевиков-интернационалистов, Брюлова и БальмонтаПоэт, слепого вождя московских анархистов Черного и писателя ШмелеваПисатель, публицист, артистку Роксанову — первую чеховскую «чайку», Максимилиана ВолошинаПоэт, переводчик, литературный критик, поэта Агнивцева и многих журналистов и литераторов всех возрастов, взглядов и характеров.