В другой кучке центром был высокий солдат-хохол, старательно уверявший, что министров надо выгнать, иначе «хидра реакции поднимет свою холову».

А рядом стояла старуха, утирала слезы и умиленно приговаривала:

— Дай ей Бог, сердешной, пошли ей Господи! Уж намучавши, намучавши…

Все это похоже на выдуманную фельетонную юмореску, но даю вам честное слово, что это слишком глупо, чтобы было выдуманным.

Часовые на своих постах сидели с папиросами в зубах на стульях и калякали с девицами. Все щелкали семечки, и улицы были покрыты их шелухой. В бывших придворных экипажах, заложенных исхудалыми от беспрерывной гоньбы придворными лошадьми, катались какие-то подозрительные типы. В царских автомобилях, уже обшарпанных, проезжали их самодовольные дамы.

Ведь если представить себе: высокое небо, пышные облака, недавно был дождь. Широкая деревенская дорога. По бокам хаты. И в каждой хате живут собаки. Пьют молоко, едят, как люди, жареный картофель, на крылечках играют щенята, я иду за грибами с тремя собаками (лохматыми, коричневыми, как наша елизаветпольская Джемка).

Боже! Боже! Какое счастье! И чтобы ни одного человеческого лица вокруг. И зеркала не было бы, чтобы свое не видеть.

Или жить с лошадьми. Все равно с кем, лишь бы не с человеком.

Вот навстречу нам идут две пожилые собаки. Они возвращаются с прогулки, под руку, нежно и ласково вертя хвостами. Вот и лес. Здесь чисто, хорошо. Нет бумажек, окурков, коробок от консервов, шелухи — словом, всякой мерзости и пакости, неизменно сопутствующей человеку.

Вот еще собаки. Это, должно быть, целая семья: две большие, мохнатые и целая стая крошечных, играющих, прыгающих, гавкающих. Они ласково обнюхивают нас и проходят мимо, не обмеривая нас людскими жадными, высчитывающими, сверлящими, изолгавшимися, злостными глазенками.

В лесу прохладно, пахнет сосной, откуда-то из собачьей деревни доносится заглушенный расстоянием лай. И нет людей, нет людей, главное, нет людей…

Забавно, как все люди остались, в сущности, верны себе: подлецы показали себя подлецами, трусы — трусами, храбрые — храбрыми. Растет, развивается хамство. Как поганое дерево, оно уже протягивает в разные стороны зловонные ветки и цепляется за все окружающее. Самая гуманная душа должна теперь признаться, что Россия без палки жить не может. Ей именно нужен городовой, а не свобода. Участок, а не права. Революция себя погубила — она уже смешна. Если будет царь, он будет крайне жесток.

Самое ужасное — это какая-то вакханалия бестолочи и бездарности. Поголовная бездарность. Остается еще какая-то надежда на мистическое естество, именуемое «народ», но и эту надежду сохраняешь больше по привычке. Там же у Вас, я убежден, все представляется в ином свете. Чуточку, быть может, более жутком, но во всяком случае и более трагичном, эффектном. Самое худшее, что в рабочем календаре у нас праздников не поубавилось, зато праздников на самом деле совсем не стало — тянутся одни беспросветные бесконечные будни. Не вообразить Тебе какая здесь сейчас вонючая, глупая, бездарная проза… И ведь не уехать!! Ни за что не уехать, никуда! Считайте себя счастливыми и от всего сердца благодарите небо за ту благодать, которую оно Вам ниспослало.

Очень и очень прошу Тебя, милый Игорь, напиши мне хоть три слова, чтобы мы знали, что Вы нас не забыли и мы — парии рода людского — еще что-нибудь для Вас, «знатных иностранцев», представляем. А затем я хочу знать, что Ты поделываешь, как Ты себя чувствуешь, что думаешь, что готовишь. У нас бродят самые смутные и нелепые слухи о СережеАнтрепренер, организатор «Русских сезонов», редактор журнала «Мир искусства», о НижинскомТанцовщик, о БакстеХудожник, менее всего — о Тебе. Не поленись же сказать хоть по одной строчке о каждом из них, а о себе по крайней мере десять строк. Неужели мы никогда не будем вместе работать и вместе утешаться искусством. Знай, во всяком случае, что Ты мне бесконечно недостаешь, и как Стравинский, и как Игорь.

Я не сержусь на Вас — Вы тот же милый Боря. Я благодарна Вам за последние дни в Москве — Вы так много дали мне. Надо ли говорить, как дороги мне Ваша книга и первые письма? Я люблю Вас по-прежнему. Мне бы хотелось, чтоб Вы знали это — ведь я прощаюсь с Вами. Ни писать Вам, ни видеть Вас я больше не смогу, потому что не смогу забыть Вашего письма. Прощайте же и не сердитесь. Прощайте. Лена.

Пожалуйста, разорвите мою карточку — ее положение у Вас и ее улыбка теперь слишком нелепы.

Я потом видел его фотографию и испытал человеческую жуть от этого безбожно тупого и низкого затылка. И вот — из кабинета эти марширующие анархисты с своим тупым знаменем и тупым Асниным — просто низкая чернь, глупцы, жалкое двуногое, а посмотрел я на их лица, и встало передо мною извечное. Да, рабы, с их впалыми щеками и глазами, вечная обида, вечный гнев и восстание. Конечно, они ничего не понимают ни в анархизме, ни в Аснине, но они знают другое, важнейшее, вечное, о чем не помышляла рассерженная приличная публика на панели; и они были выше самих себя и своего грубо нацарапанного знамени. И все это увидел я по их лицам.

И как они несли винтовки! Целая поэма. То, что всегда было обращено против них и грозило им смертью, теперь в их руках: это надо почувствовать. Оружие делало их людьми, они всеми лицами выражали это; и, по-видимому, они считали себя с этими винтовками непобедимыми, сильными и свободными до ужаса. Я велел кучеру ехать шагом и долго всматривался, растроганный; и были смутные поползновения души — взять и присоединиться к ним.

 А на другой день из газет опять видно, что это просто дураки.

В домовую контору вошла какая-то женщина, долго прислушивалась к нашему разговору. Когда же мой собеседник замолчал, она пояснила:

— Ленин все предлагает буржуев да капиталистов потрошить. Он себя пролетарием называет, а живет по-барски. У него и у его жены такое роскошное белье, какого нет ни у кого в нашем доме, а в нашем доме пролетарии квартир не снимают. Самая дешевая квартира больше двух тысяч рублей в год стоит.

К этому она добавила, что как у Елизарова, так и у Ленина недостатка никогда ни в чем не было. Всякой провизии было в изобилии. Прислугам Ленина и Елизарова в хвостах стоять не приходилось, потому что провизия в изобилии им привозилась в автомобилях.

— Сейчас я видела жену Ленина-Ульянова. Во всем черном одетую, словно траур начала носить, — продолжала женщина.

В заключение разговора старший дворник показал много подписей под ходатайством жильцов дома перед хозяином его о немедленном выселении из квартиры №24 директора пароходного общества Елизарова.

Мотивы просьбы — сам Елизаров, видимо, принадлежит к партии большевиков, так как при выборах в районную думу он настойчиво защищал большевистских кандидатов.

— Кроме того, — поясняют жильцы дома, — в квартире Елизарова живет Ленин, его жена и его сестра, а за господином Лениным числятся, как об этом теперь пишут, такие действия, клонящиеся в пользу наших врагов, за которые его нельзя поблагодарить.

Никому не хочется иметь столь опасных соседей, как товарищ Ленин и его семья.

Супрематична каждая форма; ни цветом, ни формой, ни направлением движения супрематические формы не связаны, независимы друг от друга. Самоопределение народов, автономия свободной личности, независимое начало. Кубизм, футуризм — ломка предметов, уничтожение всех законов старого. Война, бунт, пушки, бег, движение, крушение в небе и на земле. Мировая война, переустройство государств, революция, новый закон и т.д. Художник высказывает тайну, сокрытую от него в слове. Предчувствие, перемены в строе, а может быть, и в самих гибельных событиях, даже личной жизни, разгадываются в его красочных формах; банальные сюжеты, натюрморты, привлекающие собою совершенно другие чувства? — радость глаза и души, бывают во многом ложны и не по существу. Талантливость, мастерство исполнения во многих случаях вознаграждает художника и по существу.

Это колонии, воистину «европейские колонии», счастливо расторговавшиеся и которые не покорены никем, потому что около них нет рядом сильной власти. Она была республикой при Вашингтоне и еще немного дальше — вообще при пуританах и при индепендистах. Потом превратившись незаметно для глупых и неразвитых людей просто в политическое и духовное и всяческое культурное «ничто».

Это — когда наплывают тучи дум, прорываться начинают сквозь них какие-то особые лучи, озаряя эти тучи особым откровением каким-то. И вместе с тем подавленное и усталое тело, не теряя усталости, как-то молодеет и начинает нести, окрыляет. Это описано немного литературно, но то, что я хотел бы описать, бывает после больших работ, беспокойных ночей, когда несколько ночей подряд терзают неперестающие сны.

В снах часто, что и в жизни: кто-то нападает, преследует, я отбиваюсь, мне страшно. Что это за страх? Иногда я думаю, что я труслив, но, кажется, нет, я не трус. Этот страх пошел давно из двух источников — отрицательного и положительного: из того, где я себя испортил, и из того, что я в себе открыл.

Митинги шли на заводах, в учебных заведениях, в театрах, в цирках, на улицах и на площадях. Я возвращался обессиленный за полночь, открывал в тревожном полусне самые лучшие доводы против политических противников, а часов в семь утра, иногда раньше, меня вырывал из сна ненавистный, невыносимый стук в дверь: меня вызывали на митинг в Петергоф или кронштадтцы присылали за мной катер. Каждый раз казалось, что этого нового митинга мне уже не поднять. Но открывался какой-то нервный резерв, я говорил час, иногда два, а во время речи меня уже окружало плотное кольцо делегаций с других заводов или районов. Оказывалось, что в трех или пяти местах ждут тысячи рабочих, ждут час, два, три. 

Особое место занимали митинги в цирке «Модерн». К этим митингам не только у меня, но и у противников было особое отношение. Они считали цирк моей твердыней и никогда не пытались выступать в нем. Зато, когда я атаковал в Совете соглашателей, меня нередко прерывали злобные крики: «Здесь вам не цирк Модерн!». Это стало в своем роде припевом.

Отвечаю, что это сущие пустяки и что, если он пройдет к начальнику штаба, там ему все устроят. Однако же, через несколько дней «Христос» возвращается с жалобой на то, что Балабин никак не может уразуметь идеи его проявления. Выражаю сожаление по поводу людского тупоумия вообще и направляю «Божество» в Синод, где, вероятно, его скорее оценят. «Оно» уходит, с грустью замечая, что на меня именно он очень рассчитывал. Тронут и польщен.

Собраны все цитаты из Маркса и Энгельса, равно из Каутского против Паннекука. Есть ряд замечаний и заметок. Формулировать. Думаю, что в неделю работы можно издать. Считаю важным, ибо не только Плеханов и Каутский напутали. Условие: все сие абсолютно entre nous!