При всех обстоятельствах моей жизни я никогда не забывал, что люди прежде всего люди: правые, левые, сановники, прислуга, богачи и бедняки... все равно: болезнь, страдания и смерть равняют всех.
На днях представители политического Красного Креста Соколов и доктор МанухинВрач Чрезвычайной следственной комиссии посетили политических узников в Петропавловской крепости. Они констатировали отсутствие достататочно продолжительных прогулок для заключенных, губительную для здоровья сырость в некоторых камерах, недостаточное количественно и дурное качественно питание и т.д. Читать далее
Мои новые пациенты в крепости были настроены спокойнее, нежели монархисты, и это было понятно: солдаты охраны ненавистью к ним не пылали, пищевой режим новая власть допускала сносный, встречи с родственниками были чаще и свободней, а прогулки длительней. Вследствие этого и времяпрепровождение в бастионе было иное: например, Пальчинскийпредседатель Особого совещания по обороне Петрограда (Петроградский генерал-губернатор) коротал вынужденные досуги — плел корзины, ВышнеградскийДиректор-распорядитель Петроградского международного коммерческого банка (директор Международного банка), посаженный в Трубецкой бастион в декабре, писал там свою 4-ю симфонию в до минор для большого оркестра; БурцевПублицист, издатель упросил меня выхлопотать ему камеру рядом с камерой Белецкого и теперь с увлечением перестукивался с ним, дабы выведать все ему интересное.
Из Таврического дворца трижды выгоняли членов Учредительного собрания — кого под ручки, кого прикладом, кого в шею. Теперь пусто. Наш еврей-домовладелец, чтобы спасти себя, отдал свою квартиру в распоряжение ЛуначарскогоБольшевик «для просветительных целей». Там поселился фактор большевиков Гржебин (прохвост), реквизировал себе два автомобиля, налепил на дверь карточку «Музей Минерва» — и зажил припеваючи. Сегодня к нему от МанухинаВрач Чрезвычайной следственной комиссии пошел обедать ГорькийПисатель, издатель. Этот страдальческий кретин тоже малограмотен: тоже поверил «Правде»: нашли кадетский заговор! Ив. Ив. даже ужаснулся: «Ну, идите к Гржебину есть мародерские пироги!» Читать далее
Пришел МанухинВрач Чрезвычайной следственной комиссии, весь потрясенный, весь смятенный: он покинул пленников Трубецкого бастиона. Сегодня. Сегодня арестовали ту следственную комиссию, врачом которой он состоял при Временном правительстве, для царских министров в бастионе. Теперь, чтобы продолжать посещения заключенных, нужно перейти на службу к большевикам. Они — ничего, даже приглашали остаться «у них». Вообще — вот замечательная черта: они прежде и паче всего требуют «признания». И всякие милости готовы даровать, «если, падши, поклонишься им». Манухин удивительно хороший человек. И больно до жалости было глядеть, как он разрывается. Он понимает, что значит его уход оттуда для несчастных. Читать далее
И вот вновь мне приходилось обдумывать, как бы освободить заключенных из Трубецкого бастиона. Большинство удалось по болезни перевезти в больницу тюрьмы «Кресты». Кое-кого отпустили просто на свободу или в частные лечебницы, обычно в лечебницу доктора Герзони, в этом случае при лечебнице оставался солдат охраны. Отмечу, что БурцевПублицист, издатель, увлеченный беседами с БелецкимСтепан Белецкий (1873-1918) — бывший директор Департамента полиции (1912-1914), заместитель министра внутренних дел (1915-1916). После Февральской революции был арестован, содержался в заключении в Петропавловской крепости., не пожелал воспользоваться свободой, которую новая власть ему предоставила, и когда Белецкого перевели в больницу «Крестов», он просил перевести его туда же. Там они содержались в одной палате и даже лежали на смежных койках.
МанухинВрач Чрезвычайной следственной комиссии — человек удивительный. Всякий день ездит в крепость. Весь надрывается, чтобы помочь заключенным. День и ночь то с «женами», то у нас, то еще где-нибудь. Сегодня с этой еврейкой Галиной, женой Суханова-Гиммераменьшевик, журналист, полтора часа возился.
— Понимаете, я ей втолковывал всячески. Она сначала Бог знает что плела, а потом будто одумалась. Ведь я как ее ругал!
— А она кто же?
— Да большевичка! Сначала за русским была замужем, потом к Суханову перешла, стала интернационалисткой, а потом демонскими глазами ТроцкогоПредседатель Петроградского совета пленилась, влюбилась и партийной большевичкой заделалась. Хорошо, что роль ее там невидная. Теперь уж, говорит, не влюблена. Однако поеду, говорит, завтра к Троцкому, скажу о министрах. Обещала. Флюс у нее, да я потребовал, пусть с флюсом едет… Небось, все его гвоздикой украшала — ездила… Читать далее
Весь день тревога о заключенных. Сигнал к ней дал X.Врач Чрезвычайной следственной комиссии, вернувшийся из Петропавловки. Там плохо, сам «комендант» боится матросов, как способных на все при малейшей тревоге. Надо ухитриться перевести пленников. Куда угодно — только из этой матросско-большевистской цитадели. Обращаться к БронштейнуПредседатель Петроградского совета — единственный вполне бесполезный путь. Помимо противности вступать с ним в сношения — это так же бесцельно, как начать разговор с чужой обезьяной.
О Москве сведения потрясающие. (Сейчас — опять, что утихает, но уже и не верится.) Город в полном мраке, телефон оборван. Внезапно ЛуначарскийБольшевик, сей «покровитель культуры», зарвал на себе волосы и, задыхаясь, закричал (в газетах), что если только все так, то он «уйдет, уйдет, из большевицкого пр-ва»! Сидит.
Переворот этот ввел в нашу жизнь узников большую перемену, с одной стороны, облегчив условия существования в значительной степени, а с другой — увеличив опасность для жизни.
Свидания назначались более продолжительные и зараз нескольким, поэтому мы знали, кто где сидит. На прогулку стали выпускать по несколько человек; я гулял со Щегловитовым и БелецкимСтепан Белецкий (1873-1918) — бывший директор Департамента полиции (1912-1914), заместитель министра внутренних дел (1915-1916). После Февральской революции был арестован, содержался в заключении в Петропавловской крепости.. Все Временное правительство, кажется одиннадцать человек, гуляло всей компанией. Читать далее
Трубецкой бастион снова наполнен, но теперь сидят уже не монархисты, а члены Временного правительства… Я посетил ТерещенкоПредприниматель, банкир, с марта 1917 - министр финансов, у которого оказался острый бронхит с повышенной температурой, и РутенбергаИнженер, сионист, во время стрельбы слегка контуженного в голову осколком камня, когда арестованных вели по Троицкому мосту из Зимнего дворца в крепость. Укрываясь от пуль, они полегли наземь, благодаря чему никто другой и не пострадал.
Почти все старорежимники из крепости были вывезены. Их отправляли в арестный дом на Фурштатской улице. Только Маклакова устроили в какой-то частной лечебнице на Каменноостровском проспекте. Условия заключения в арестном доме были иные, нежели в Трубецком бастионе. Свидания с родственниками могли длиться часа четыре; с воли доставлялось все что угодно, ужаса тисков охраны не было, присутствие караула почти не чувствовалось. По распоряжению Чрезвычайной следственной комиссииЧрезвычайная следственная комиссия Временного правительства заключенных стали постепенно отпускать на все четыре стороны, а остальные, пользуясь сумятицей октябрьских дней, просто сами утекли явочным порядком. Читать далее
Чрезвычайной следственной комиссииЧрезвычайная следственная комиссия Временного правительства и Совету гарнизон уже не доверял, усумнился он и во мне, подозревая, что я скрытый сторонник старого режима. Был случай, когда, не скрывая своего озлобления против меня, солдаты втолкнули меня в одну из пустых камер с явным намерением меня там прикончить. Только горячий спор с ними и убедительная речь моя, что я совсем не монархист, спасли меня. Недовольна мною была и охрана, она упрекала меня за то, что Трубецкой бастион пустеет. Ропот объяснялся просто — служба в бастионе была солдатам по душе: несложна, нетрудна по сравнению со службой строевой. Если арестованных увезут, им опять придется идти в строй.
Беспрестанно приходилось иметь дело с солдатской массой, убеждать, добиваться всевозможными увещаниями и доводами ее согласия на вывоз того или другого заключенного. Когда солдаты проявляли неодолимое упорство, я опять обращался за помощью в Совет рабочих и солдатских депутатов. В эти дни Совет еще был высшей революционной инстанцией. Но скоро эта инстанция утратила свое значение. Когда по поводу какого-то очередного вывоза приехал из Совета выдающийся представитель партии социалистов-революционеров — ГоцЛидер фракции эсеров в Петроградском совете, председатель ВЦИК, и выступил на гарнизонном собрании в роли «уговаривателя», его речь заглушили шум и крики, а согласия солдаты не дали. Пришлось звать на помощь кого-нибудь из видных большевиков. Приехал ЛуначарскийБольшевик. Гарнизон примолк и уступил.
В Петрограде был какой-то «Съезд Советов», и ожидалась перемена правительства. В случае ухода Керенскогопремьер-министр матросы решили нас отпустить. Шейман вернулся из Петрограда, зашел к нам и, придя в мою камеру, сказал, что ЛуначарскийБольшевик и ТроцкийПредседатель Петроградского совета приказали, чтобы освободили заключенных Временного правительства. С Шейманом также говорил доктор МанухинВрач Чрезвычайной следственной комиссии, что сегодня вечером, во-первых, будет закрытое заседание президиума Областного комитета и они предложат вопрос о нашем освобождении; если пройдет, то на днях этот вопрос он предложит на общем собрании, где будут участвовать человек 800 из судовых команд, но что он решил лично меня перевести завтра в лазарет. Вечером мы пили чай в дежурной комнате офицеров; позвонил телефон, позвали меня, сказали, что президиум постановил нас отпустить.
В эти дни смертельно заболел Штюрмер. Состояние его (уремия) было таково, что всякому человеку его обреченность была очевидна. Однако даже в этом случае два дня ушло на переговоры и уговоры, прежде чем Штюрмера удалось увезти в больницу, где затем он и скончался. Пример Штюрмера показал, что я настаивал на вывозе больных не без серьезного основания.
Из казарм Саперного полка, находившегося как раз за церковью Косьмы и Дамиана, стали доноситься дикие крики: «Товарищи, к вооруженному восстанию!..». В одну минуту солдаты сбежались со всех сторон с винтовками, кричали, пели какие-то песни, откуда-то послышались выстрелы, загремела музыка. Дрожа от волнения и страха, я стояла у окна с горничной и солдатом из караула с Георгиевской медалью. Последний рассказывал, что у них была получена телеграмма от кронштадтцев, чтобы ожидать их приезда к 2 часам ночи; лично он был против выступления и говорил, что в случае чего спрячет меня у своей сестры, так как я-де единственная женщина здесь. Читать далее