Выставка «Мира Искусства» без Бенуа, Богаевского, Грабаря, Лансере, Рериха, Сарьяна, Сомова — такова последняя, только что открывшаяся выставка. Правда, в ней участвует Браз, Добужинский, Кустодиев, Остроумова-Лебедева, Петров-Водкин, Судейкин, Яковлев, но их произведения как-то растворяются в массе новых молодых участников, по преимуществу москвичей и — что всего главнее — по преимуществу живописцев. В пестрой, сверкающей красками толпе «гостей» как-то затерялись скромные, иной раз не первой свежести туалеты «хозяев» — старых членов общества «Мир Искусства».
В искусстве так и быть должно. Уважение к заслуженным мастерам отнюдь не должно запирать дверей для юношей, пусть даже из другого «лагеря» — это не так уж важно если не для репутации известного художественного сообщества, так для истории искусства. К чему ведет «политика запертых дверей», можно было видеть на последних выставках «союзников» и «передвижников». «Мир Искусства» не захотел повторить ошибку и широко открыл двери очередной выставки художественной молодежи.
Петров-Водкин дал превосходный, полный воздуха пасмурный пейзаж и любопытных по гармонии, напоминающих старые фрески блеклых и в то же время каких-то едких тонов «Двух девушек», приобретенных в Третьяковскую галерею. Великолепные испанские акварели Остроумовой-Лебедевой, особенно «Бургос». Добужинский, так глубоко впитавший в себя городской облик Петрограда и городов Западного края, дал, между прочим, две московские акварели, как всегда искусно выполненных, но не передающих своеобразной московской атмосферы. У Ульянова, продолжающего серию своих благородных портретов (наиболее совершенен слегка подсвеченный портрет баронессы Кноп), оказался очень серьезный соперник в лице Сорина, с громадную нежностью техники написавшего в «ульяновской» манере портрет баронессы Штейнгель. Борис Григорьев кроме обычных карандашных рисунков дал красивый этюд женской головки и как будто навеянную Ропсом жуткую «Улицу». Кандауров выставил яркие по краскам и любопытные по самому замыслу композиции из игрушек.
В группе молодых участников «Мира Искусства» первые места занимают москвичи: Кончаловский, Машков и Мильман. Здесь, конечно, уже речи быть не может о графическом подходе к живописи, о том первенстве линии над цветом, которое до сих пор характеризовало направление «Мир Искусства». Здесь царство форм, объемов, красочного восприятия.
Не огорчайтесь, думая о своей жизни. Мне, право, стало казаться, что все жизни одинаковы.
Будьте здоровы и бодры, встретьте Новый Год, как вы его встретить вправе, как заслужили, как подобает вам: с презрением к тому, что другие называют огорчением, печалью и т. д. — для чего же талант и резкая (почти грубая) человечность его природы среди мрази, если не для того, чтобы праздновать его и ему радоваться, как празднуется праздник среди мрази будней.
Целую. Боря
Последний день старого умирающего 1916 года ничем хорошим Россия не помянет...
Любимая моя, родная дочка, желаю всего, всего хорошего к Новому году — в связи с Новым годом разные пожелания приходят в голову, и не знаю, хочется ли тебе того же, чего хочется мне, думаю, да. Мне хочется войны, но не такой, какая происходит сейчас.
Прошу передать мой сердечный привет всему с Новым годом. Верой в жизненные силы Театра хочу напрячь все усилия моей еще не в конец утомленной души, чтобы труд радостный и бодрый вытеснил угнетенность и упадок духа.
Милая Зося моя! Вот уже пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно еще конца войны — однако мы все ближе и ближе ко дню встречи и ко дню радости. Что даст нам 17-й год, мы не знаем, но знаем, что душевные силы наши сохранятся, а ведь это самое важное. Мне тяжело, что я должен один пережить это время, что нет со мной Ясика, что не вижу его развивающейся жизни. Мыслью я с вами, я так уверен, что вернусь, — и тоска моя не дает мне боли.
У меня жизнь все та же, кандалы только сняли, чтобы удобнее было работать.
Твой Феликс
Подъезжаем к Нью-Йорку. В три часа ночи пробуждение. Стоим. Темно. Холодно. Ветер. Дождь. На берегу мокрая громада зданий. Новый Свет!
Вчера у нас было собрание левых немцев. Большей частью рабочие, есть молодежь. Работа еще не наладилась у нас: впечатление у меня двойственное, неуверенное.
Очень нередко бывало в истории, что маленькие, незаметные и безвредные учреждения и начинания оканчивались страшными и вредными. Кто помнит и знает начало инквизиции? «В зародыше» все безвредно именно оттого, что все очень мало. Кого пугает горящая спичка, от которой закуривают папиросу? Но кого не печет, не жжет и не разоряет пожар? Таково соотношение между «зародышем» и его «последствиями», понятное, впрочем, всякому.
Вечером собираемся на молебен. С АнейЛучшая подруга императрицы гадали на воске и бумажке. Спаси Господи и помилуй на Новый 1917 год.
В 6 ч. поехали ко всенощной. Горячо помолились, чтобы Господь умилостивился над Россией!
Уходящий 1916 год в карикатурах.
Ввиду преклонного возраста графа Фредерикса опасаюсь, чтобы в передачах твоих приказаний не вкралось недоразумение. Если на показанном тебе телеграфном бланке я упомянул об отпуске в январе, то только потому, что понял, что это твое желание. Теперь здесь много работы как по разным вопросам юбилейной комиссии, так и по другим отраслям. Может быть, я уже утратил окончательно твое доверие, что меня крайне огорчило бы, т. к. я льстил себя надеждой, что пользуюсь твоим расположением, несмотря на всегда возможные промахи моего языка. Должен ли я продолжать интересоваться о будущей комиссии для выработки мирных переговоров или бросить это дело? У тебя остались разные бумаги по юбилейной комиссии, по которым еще не последовало решения по разным министерствам. Шлю тебе на наступающий год самые сердечные пожелания во всех отношениях и прошу верить в мои наилучшие к тебе чувства.