Какое ничтожество и мелкость черт у ребят молодых! Говорили эти мужики, что они про новый строй смутно знают. Да и откуда? Всю жизнь видели только Осиновые Дворы! И не может интересоваться другим и своим государством. Как возможно народоправство, если нет знания своего государства, ощущения его, — русской земли, а не своей только десятины!
Шесть часов вечера. Сейчас выходил. Как хорошо. Осеннее пальто как раз впору. Приятный холодок по рукам. Какое счастье дышать этим сладким прохладным ветром, ровно тянущим с юга вот уже много дней, идти по сухой земле, смотреть на сад, на дерево, еще оставшееся в коричневатой листве, краснеющей не то от зари (хотя заря почти бесцветна), не то своей краской. Вся аллея засыпана краснеющей, сухой, сморщенной листвой, чем-то сладко пахнущей.
Правительство «твердо, решило подавить погромы». Смешно! Уговорами? Нет, это не ему сделать! «Они и министры-то немного почище нас!» Вчера в полдень разговор с солдатом Алексеем — бешено против Корнилова, во всем виноваты начальники, «мы большевики, пролетариат, на нас не обращают внимания, а вон немцы…». Младенцы, полуживотная тьма!
Нынче хорошее настроение, написал два стихотворения.
Нет никого материальней нашего народа. Все сады срубят. Даже едя и пья, не преследуют вкуса — лишь бы нажраться. Бабы готовят еду с раздражением. А как, в сущности, не терпят власти, принуждения! Попробуй-ка введи обязательное обучение! С револьвером у виска надо ими править. А как пользуются всяким стихийным бедствием, когда все сходит с рук, — сейчас убивать докторов (холерные бунты), хотя не настолько идиоты, чтобы вполне верить, что отравляют колодцы. Злой народ! Участвовать в общественной жизни, в управлении государством — не могут, не хотят за всю историю.
Прогулка в Колонтаевку была дивна: какая сине-темная зелень пихт не пожелтевших! (Есть еще такие, хотя большинство все дорожки усыпали своими волосами.) Шли дорожкой — впереди березы, их стволы, дальше трубы тонкие пихт, серая тьма и сквозь это — сине-каменное небо (солнце было сзади нас, четвертый час). Бёклин поймал новое, дивное. А как качаются эти тонкие трубы в острых сучках на стволах! Как плавно, плавно и все в разные стороны!
Возле бахтеяровского омета сквозь голый сад видна уже церковь. Как ново после лета!
Интеллигенция не знала народа. Молодежь Эрфуртскую программу учила!
Мне 62 года и ноги трясутся. Я ничто. И между тем я говорю это: неужели же МНЕ открылась истина. Мыши. Господи, как страшно, когда мышь схватила причастие. Но схватила.
Как-то случилось, что Сталин задремал с дымящейся трубкой в руке. Проснулся он, когда комната уже наполнилась гарью: тлело одеяло, прожженное огнем из трубки.
— Это со мной не впервые, — с досадой объяснил Сталин, — как ни креплюсь, а вдруг и задремлю.
К. ЧуковскийЛитературный критик, переводчик, журналист в детском приложении к «Ниве» описывает шествие царя зверей, гиппопотама:
И вот необъятно-громадный вдали показался живот,
И в царской короне из лесу огромная вышла скотина.
И грянула вся полевая, лесная, болотная тварь:
— Да здравствует царь-государь!
Да здравствует батюшка-царь!
Ослы ему славу по нотам поют…
И т. д. Читать далее
Погода была совершенно августовская; тихая, при 13° в тени, а на солнце на балконе дошло до 29°. День провели по обыкновению. Вечером читал вслух рассказ Лескова «Грабёж».
На позиции стоял артиллерийский взвод. Неожиданно он подвергся сильному обстрелу наступающего противника. Подали и уже начали отъезжать, как в одну запряжку упал снаряд. Страшный взрыв бомбы — и вот шесть лошадей пали, два ездовых оказались мертвы, а один весь изуродованный, без ног и руки — еще жив. Поручик Мей, упавший от силы взрыва недалеко, поднялся и подходит к месту катастрофы; смотрит на убитых и вдруг замечает смертельно бледное лицо тяжело раненого с какими-то неестественно пристально смотрящими на него глазами, выражающими неодолимую тоску, и слышит тихий-тихий жалобный голос: «Ваше благородие! Спасите! Ваше благородие! Спасите! Ваше бла…» Он умер. Это был солдат Урлик.
Как я одинок, Боже, как я одинок!
Любимая Фелиция, переписываю Тебе начало последнего письма Макса, потому что оно знаменательно для моего или нашего нынешнего положения.
«Если бы не боязнь Тебя этим встревожить, я бы сказал, что письма Твои свидетельствуют о глубоком покое. Так вот, я это сказал, тем самым доказывая, что даже не слишком боюсь встревожить Тебя ни этим, ни чем-то еще. Ты счастлив в своем несчастье».
Прежде чем сказать Тебе, что я ему ответил, спрошу: может, и Ты примерно того же мнения? Не так грубо, но в общих чертах?
По окончании маневров я решил, что надо возвращаться домой. Я был глубоко разочарован, так как мечтал продолжать свою боевую деятельность, но видел, что отношение в общем к русским тоже отрицательное, хотя, конечно, персонально я этого не замечал и не чувствовал, так как я был гостем нации и приехал в ответ на такую же миссию, которая была у нас и которая была хорошо принята. Тем не менее, я видел, что отношение Америки к русским было чрезвычайно отрицательное, и оставаться там было тяжело. Читать далее
Андреем Ляпуновым предложено в дар галерее произведение Врубеля «Сирень», масляный этюд на доске для картины того же названия, находящейся в собрании Остроухова.
Совет единогласно постановил принять предложенный дар, принести за него благодарность Ляпунову, доведя об этом до сведения Московской городской думы с просьбой о разрешении присоединить этюд Врубеля к основному собранию П.М.Третьякова.
О продовольственном кризисе в городах говорят теперь все. Призраки «костлявой руки» голода носятся над городами. Но никто не хочет признать, что голод подобрался и к деревне. Никто не хочет понять, что именно на почве голода разыгрывается теперь добрая половина «аграрных беспорядков» и «погромов.
Мы давно уже живем не на проценты, а на капитал в прямом и переносном значении этого слова, и чем больше мы растрачиваем наши ресурсы, тем труднее и болезненнее будет восстановление нормального хода жизни. Что будет с Германией через год войны, мы не знаем, но в состоянии ли мы протянуть целый год и осторожно ли довести напряжение сил до последнего крайнего предела, после которого последует полный упадок, в этом я сомневаюсь.
В эти октябрьские дни в хорошо мне знакомом доме № 10 на Адмиралтейской набережной ежедневно, в шестом часу, собирались министры-к.-д. (Коноваловминистр торговли и промышленности, Кишкинминистр государственного призрения, КарташёвМинистр вероисповеданий Временного правительства, примыкающий Третьяков), вместе с делегированными в эти совещания членами Центрального Комитета — Милюковымлидер партии кадетов, ШингаревымЧлен IV Государственной думы, врач, министр финансов (с мая 1917), Винавером, Аджемовым и мною. Цель этих совещаний заключалась в том, чтобы, во-первых, держать министров в постоянном контакте с Центральным Комитетом и, с другой стороны, иметь постоянное и правильное осведомление обо всем, происходящем в правительстве. В этих наших собраниях Коновалов имел всегда крайне подавленный вид и, казалось, что он потерял всякую надежду. «Ах, дорогой В. Д., худо, очень худо!» — эту его фразу я хорошо помню, он неоднократно говорил мне ее (ко мне он относился с особенным доверием и доброжелательностью). В особенности его угнетал Керенскийпремьер-министр. Читать далее
Идут бои за обладание островом Эзель. † Пока что погиб миноносец «Гром». С неприятельской стороны потонуло (верно ли?) 2 миноносца и два сильно повреждены. О человеческих жертвах не пишут, но, конечно, они были.
Наши солдатики успели набезобразничать и во Франции. Самочинно ввели там русские революционные новшества, объявили, что воевать не следует, и стали оскорблять своих офицеров, а также и французское начальство. Дело превратилось в вооруженное столкновение с французским войском. До десяти солдат убито, до 50-ти ранено.