Об уходе с поста председателя правительства
Нас выпустили из заграничного поезда (теперь поезда доходили уже до Торнео). Отобрали паспорт. Вошли в здание станции. Тесно, грязновато, шумно, накурено. И ни одного красного банта. Сели за столик, пьем чай. А из двери комендатуры то и дело выскакивают офицеры-пограничники, полюбопытствуют на нас — шмыг в комендатуру. Час проходит. Другой. Третий. Приглашают к столику, где сидит офицер, заполнить анкетные бланки. Заполняем. Пассажиры недовольны: почему с подачей поезда запаздывают? Говорят об июльском восстании. Будто бы «жестокая расправа с большевиками». Будто редакция «Правды» разгромлена, масса арестов. «И будут этих немецких шпионов судить как предателей страны, как шпионов немецких полевым и скорым судом».
В дверях отделения вагона офицер:
— Вы гражданка К-тай? Пожалуйте в комендатуру.
Ясно — арест.
Комендатура как комендатура, маленькие окна, грязненькая. По стенам вплотную жмутся солдаты, будто на митинг собрались. Впереди, не то настороженные, не то смущенные, офицеры. Выделяется высокая статная фигура в морском мундире — князь Белосельский-Белозерский.
Вошла. Секунда напряженной тишины и молчания.
— Вы, гражданка К-тай, арестованы.
Это объявляет князь.
— По чьему распоряжению? Я — член Исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов. Или в России переворот? Опять монархия?
— Что вы! Ваш арест по распоряжению Временного правительства.
— Керенского? Прошу показать мне приказ.
Князь складывает бумагу так, чтобы я не видела начала, и тычет на подпись.
Так и есть Керенский.
Князь вступает с нами в политический спор. Он доказывает нам, что большевики, и мы в том числе, — «предатели отечества», что мы «играем на руку врагу», что между нами («я не говорю о вас, конечно», — оговаривается светски-любезный князь) есть явные агенты Германии. Это доказано.
— Кем?
— Вашими же товарищами, такими же революционерами, как вы, Алексинским и Бурцевым.
И князь спешит нас ознакомить с нашумевшей в свое время статьей Бурцева. В статье много знакомых имен. Подчеркнуто синим жирным карандашом: «Коллонтай».
Под строгой охраной нас ведут в особый, прицепленный в конце поезда, вагон. Поезд оцеплен, и пассажиров не выпускают. На перроне — кучка местных жителей Торнео. И из этой кучки несутся крики: «Немецкие шпионки!.. Большевички, предатели России!..». Нас догоняет тучный человек с салфеткой под мышкой — содержатель вагон-ресторана. Зычным голосом бросает и он нам свое «неодобрение»:
— Вот ведут шпионку Коллонтай. Поганая большевистская собака, кровожадная Коллонтай! Твое место на виселице с изменниками России! Да здравствует Российская Республика и ее союзники! Ура!
Но «ура» содержателя вагон-ресторана никто не подхватывает. И его салфетка одиноким белым пятном колышется на фоне серенькой станции Торнео.
Очень прошу тебя мне прислать 300 франков, которые ты мне остался должен. Я без денег!!
Что за ужас в России! Неужто же не будет положено предела проискам немцев-социалистов и прочему говну?
Опять я не вижу будущего, потому что проклятая война затягивается, опять воняет ей. Многое меня смущает, т. е. я не могу понять, в чем дело.
Ходил в собор посмотреть его внутренность. Заинтересовался образами в иконостасе — женоподобный энгристыйЭнгристый — то есть в стиле Энгра. Имеется в виду французский художник Жан-Огюст-Доминик Энгр (1780–1867), один из самых известных и влиятельных представителей европейской академической живописи XIX века. св. Гавриил в одежде а ля Айседора Дункан и «Тайной вечерей» — копии ли это или оригиналы каких-нибудь наших знаменитых академистов 40-50-х годов. Обе картины покрыты стеклом, не доказательство ли это придаваемой им ценности.
Добровольные ленино-искатели
Ненависть к Ленину и его сообщникам до того сильна в населении, что много лиц предлагают свои услуги военным властям в деле поисков бежавших большевиков. В Сестрорецке, Лахте и других дачных местностях Приморской стороны образовались даже маленькие группы добровольных «ленино-искателей». Они зорко следят за всеми подозрительными лицами, появляющимися в их районах, и некоторых даже задерживают. Так, на дюнах у Сестрорецка были третьего дня задержаны два типа в солдатской форме. Никаких документов при них не оказалось.
«Ленино-искатели» грозно спросили их:
– Вы не ленинские ли, молодцы?
Те поспешили в испуге ответить:
– Нет, нет, мы не ленинцы. Боже нас сохрани! Мы просто воры. Читать далее
С фронта ужасающие известия: армия разложилась окончательно. В самом разгаре сражения солдаты начинают рассуждать, надо ли подчиняться или нет, и кончают тем, что бросают своих товарищей в опасности. Общее бегство: брошено множество пушек, амуниции, перевязочных пунктов, сестер милосердия; стреляют в тех солдат, которые остались верными и хотят исполнить свой долг. Стыд, позор! Народ — без чести и совести. Вечером был Рахлин, сказал, что монархическое движение крепнет и что, вероятно, вскоре произойдут перемены, предлагает помочь мне с отъездом.
Заносно, северно и дождик. В армии дело обстоит не совсем хорошо. Солдаты, не сознательныя, темныя, тысячами уходят, бежат с фронта. Между тем некоторыя из них, в которых есть совесть и сознание, гибнут тысячами. Первыя — изменники и предатели родины, а вторыя — истинные защитники, которым честь и слава. Офицеры тысячами идут впереди и гибнут, увлекая за собою солдат. Но половина солдат идут в наступление, а другая — бежит с позором.
На Выборгской стороне обругали «буржуем», на Невском — «большевиком». В трамвае какой-то старичок сказал:
— Все от жидов, их убить надо…
Все одобрили. Другой сказал:
— От буржуев.
Тоже одобрили.
Имеющиеся у меня данные с очевидной ясностью указывают на вредное и разлагающее влияние на войсковые части поступающих в них укомплектований из амнистированных уголовных. С самого момента посадки их на железные дороги для отправления в армию они буйствуют и разбойничают, пуская в ход ножи и оружие. В войсках они ведут самую вредную пропаганду большевистского толка. Я считаю совершенно необходимым прекратить отправление этих лиц в войска ради поддержания боевой мощи армии и идеи ее чистоты, не позволяющей загрязнение армии сомнительным сбродом. Указанные лица могли бы быть назначаемы на наиболее тяжкие работы по обороне, где и могли бы на деле показать свое стремление к раскаянию. Сообщая о вышеизложенном, обязуюсь добавить, что я придаю изложенной мере значение особой важности.
День был ветреный и холодный — 10° только. Погулял со всеми дочерьми. Днём работали там же. Распилили четыре дерева. Все мы думали и говорили о предстоящей поездке; странным кажется отъезд отсюда после 4-месячного затворничества!
…Нашу родину буря сожгла.
Узнаешь ли гнездо свое, птенчик?
О мой лист, ты пугливей щегла!
Что ты бьешься, о шелк мой застенчивый?
О, не бойся, приросшая песнь!
И куда порываться еще нам?
Ах, наречье смертельное «здесь» —
Невдомек содроганью сращенному.
Немцы на нас не наступали, и это нас спасло. Это дало возможность нам немножко водворить порядок в обозах четырех корпусов, которые, несмотря на совершенно точное приказание, в котором каждому корпусному обозу был указан отдельный путь, все сбились в участке шоссе Копычинцы — Гусятин. Тут творилось что-то невообразимое, и только усиленными мерами командующего армией в Гусятине и моими в Копычинцах к вечеру нормальное движение было более или менее восстановлено.
К вечеру немцы подтянули тяжелую артиллерию и открыли по нашему расположению редкий огонь. Одна из наших батарей, расположенная за небольшой рощицей, слабо отвечала. В рощице стояли спешенные полки 7-й дивизии. Послав генералу Одинцову распоряжение с наступлением темноты оттягиваться к переправам, я проехал к начальнику 7-й дивизии. Лесная дорожка вела к полянке среди леса. У небольшого дома лесника я увидел группу офицеров. Из избы был вынесен стол, скамьи и стулья, и офицеры пили чай. Читать далее