Каждая улица имеет свой характер и неотъемлема от своего города. Но из всех них наиболее ярко выраженный характер имеет Невский проспект. Он грязный, унылый, запущенный. Очень широкий и очень прямой. По обеим его сторонам невысокие однообразные дома, краска на них пожухла, в архитектурном отношении они мало интересны. Можно подумать, Невский проспект застраивали кто во что горазд, вид у него — хоть мы и знаем, что строители строго следовали плану, — какой-то незавершенный: он напоминает улицу где-нибудь на западе Америки, наспех построенную в разгар бума и захиревшую, когда бум прошел.
Витрины магазинов забиты жалкими изделиями. Нераспроданные товары разорившихся пригородных лавчонок Вены или Берлина — вот что они напоминают. Густой людской поток беспрерывно течет взад-вперед. Пожалуй, именно толпа определяет характер Невского. Если на других улицах в толпе встречаются по преимуществу люди одного слоя общества, то здесь — самых разных; разгуливая по Невскому, кого только ни увидишь, — и солдат, и моряков, и студентов, и рабочих, и предпринимателей, и крестьян; они без умолку разговаривают, образуют толчею вокруг газетчиков, продающих свежий выпуск.
Толпа производит впечатление добродушной, покладистой и покорной; не могу представить, чтобы она была способна наподобие пылких парижан вмиг перейти к бесчинствам и насилию; также не могу поверить, чтобы они вели себя, как толпа во время Французской революции. Кажется, что для этих мирных людей, которым хочется развлечься и покуролесить, житейские события — не более чем приятная тема для разговора. К дверям мясных и булочных в эти дни тянутся длиннейшие очереди; повязанные платками женщины, мальчишки и девчонки, седобородые старики и изможденные юноши ждут час за часом, безропотно ждут.
Больше всего меня удивляет в здешней толпе разнообразие людских типов; в них нет внешней схожести, как правило, свойственной толпе других стран; уж не тем ли это объясняется, что здесь на лицах более откровенно отражаются обуревающие людей страсти; здесь лицо — не маска, а опознавательный знак, так что, когда гуляешь по Невскому, перед тобой проходит галерея персонажей великих русских романов, и можно назвать их одного за другим.
Тут встретишь губастого, толстомордого торговца с окладистой бородой, плотоядного, громогласного, грубого; бледного мечтателя с ввалившимися щеками и землистым цветом лица; коренастую простолюдинку с лицом начисто лишенным выражения — ни дать ни взять инструмент, на котором может сыграть любой, кому заблагорассудится, и тебе вдруг открывается, какую жестокость таит женская нежность. Похоть разгуливает в открытую, как олицетворенный порок из средневековых моралите, о бок с добродетелью, гневом, кротостью, обжорством. Русские вечно твердят, что миру точно так же не дано понять их, как им самих себя. Они слегка кичатся своей загадочностью и постоянно разглагольствуют о ней. Не берусь объяснить вещи, объявленные множеством людей необъяснимыми, однако задаюсь вопросом: а что если отгадка скорее проста, нежели сложна. Есть нечто примитивное в том, как безраздельно властвует над русскими чувство.
Зловещий для России день.
Я приехал в Зимний дворец на заседание Временного правительства для защиты законопроекта о смертной казни в тылу. Керенскийпремьер-министр молча протянул мне исписанный листок бумаги. Я прочел его и не поверил своим глазам. Смысл его состоял в том, что Верховный главнокомандующий требует немедленной передачи всей полноты военной и гражданской власти ему. Под этим ультиматумом стояла подпись: «В. Львов». Я посоветовал Керенскому сговориться с ген. КорниловымГенерал, Верховный главнокомандующий.
Генерал КорниловГенерал, Верховный главнокомандующий предлагает:
1) Объявить г. Петроград на военном положении.
2) Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки Верховного главнокомандующего.
3) Отставка всех министров, не исключая и министра-председателя, и передача временного управления министерств товарищам министров впредь до образования кабинета Верховным главнокомандующим.
Здравствуйте, Александр Федорович. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу с просьбой доложить Вам, я вновь заявляю, что события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.
Около 5 часов дня посетил в Зимнем дворце Львов, который передал мне ультиматум генерала КорниловаГенерал, Верховный главнокомандующий. В 10 часов вечера я распорядился об аресте Львова, которого поместили под стражу в одной из комнат дворца. После этого я немедленно отправился в Малахитовый зал, где проходило заседание кабинета, и, доложив о встрече со Львовым, зачитал его записку и дословный текст моего разговора с Корниловым. Высказавшись за подавление мятежа, я заявил, что считаю возможным бороться с поднятым мятежом лишь при условии, если мне будет передана Временным правительством вся полнота власти. Читать далее
Лопнул нарыв вражды. Керенскогопремьер-министр к КорниловуГенерал, Верховный главнокомандующий (не обратно). Нападающая сторона Керенский, а не Корнилов.
Дочитал ГиппиусПоэтесса. Необыкновенно противная душонка, ни одного живого слова, мертво вбиты в тупые вирши разные выдумки. Поэтической натуры в ней ни на йоту.
КорниловГенерал, Верховный главнокомандующий есть символ; на знамени его написано: «продовольствие, частная собственность, конституция: не без надежды на монархию, ежовые рукавицы».
Клятва казаков
Стоящие на фронте кубанские казаки обратились к Совету Союза казачьих войск с телеграммой, в которой говорится: «Довольно править безответственным группам, им нужны потоки братской крови, полного развала когда-то могучего и страшного для врага России народа. Генерал Корнилов, единственный открыто назвавший первый источник гибели армии, а с ней Родины и свободы, должен главенствовать над армией. Пусть знает Временное правительство, что казаки, посылая беспрерывно и без протеста свои пополнения, одному лишь ему присягали и сдержат эту клятву».
Вечер провел у БрикаТеоретик литературы, издатель, один из организаторов Общества по изучению поэтического языка. Много о моменте — откол интеллигенции, равнодушие ее к социальному творчеству, злобность, «слюна» и т. д. О НикольскомЮрист, преподаватель, черносотенец, о ГиппиусПоэтесса. Здесь что-то очень характерное. Этим людям нужны были только политические реформы. А для нас именно это неинтересно и безразлично. Меня всколыхнуло и потянуло именно то, что я увидел тягу к новой культуре, к новому социальному строю.
Был у меня в музее Подолинский по поводу передачи в музей бумаг его деда. До 27 марта он был Лифляндским вице-губернатором; он говорил, что, по его мнению, участь Риги уже давно была предрешена; я его спрашивал, каково его мнение об убийстве Столыпина, его родственника, которого он и сейчас поклонник, — можно ли думать, что его убили из дворца, а не террористы. Он ответил, что и он думает то же, т. е. что убийство было замышлено людьми дворца.
Из Петербурга и то все бежит, что имеет ноги. А у нас тоже неладно, но от соотечественников, а не врагов, но сведущие люди утешают: погодите, это еще пока цветочки, а ягодки будут, когда несколько миллионов «взбунтовавшихся рабов» катком проносятся через Москву. Где-нибудь на верхушке Алтая все же будет безопасно, хотя и несколько прохладно. На этих днях переловили наших непрошенных Дугинских гостей и главаря их. Их что-то не то 25, не то 40 человек всего — своего рода «товарищество на паях», с капиталом в 200 000, двумя автомобилями и т.д. — будто 9 из них убиты уже конвойными при попытке к бегству.
Утром я ездил в Песочное на почту за финансами. Холодно, серо, сильный ветер. Из полученных газет бросилось в глаза известие о паническом бегстве жителей Петрограда. На Николаевском вокзале столпотворение. Но можно ли бежать 3 миллионам жителей! Можно ли эвакуировать такой город. Неужели сдаваться? А развязка, кажется близкой.
После Сан-Паулу нам предстояли выступления в Буэнос-Айресе. Трудность заключалась в том, чтобы туда добраться. В то время не существовало железной дороги между этими городами, а пароходы были малочисленны и нерегулярны. Поэтому наш импресарио решил нанять небольшое немецкое судно, реквизированное бразильцами и переименованное в «Гуайаву». Некоторое время его не использовали, но тут его быстро, хотя и довольно поверхностно, отремонтировали, и оно оказалось вполне удобным для транспортировки нашей труппы. Мы отплыли из Сантоса, и сначала все шло хорошо. Но на третий день я проснулся с ощущением, что остановились двигатели. Читать далее