Вы, юноши, сделавшиеся мужами!
Помните?
Эта женщина была вашей мечтой, вашей грезой, которая туманила голову, посылала бессонные ночи, когда тщетно переворачиваешь горячую подушку с одной стороны на другую, чтобы коснуться раскаленной головой прохлады и успокоения, — и нет этой прохлады, нет успокоения.
О ней, об этой девушке, все мысли, для нее вся жизнь и дыхания…
Будет ли она когда-либо моей?.. Да ведь это такое счастье, что сердце разорвется, дыхание захватит или будешь кататься по полу, визжа от восторга.
И все мы бродим ошалевшие, накатываясь на прохожих, глядя вперед широко открытыми бессмысленными глазами.
Но вот — добились!
Помните свадебный пир, вы, юноши, сделавшиеся мужами?
Ты — герой дня. На тебя — все взоры. А взгляд невесты, этот невинный, стыдливый взгляд, который говорит: «Я твоя, я люблю тебя, мой Бог, мой господин!» А?
Самое лучшее платье на ней, самое лучшее платье на тебе, цветы, огни, радостный, веселый, праздничный шум — как пышно, как сладко.
Ну вот наконец и поженились. Вот наконец и медовый месяц промелькнул — именно месяц, не больше, черт его возьми.
Так-с. Поженились.
Сидите вы утром за чаем, она непричесанная, с заспанным лицом и с таким разговором:
— Черт его знает, чего его на обед и заказывать. Того нет, это дорого, прямо хоть с голоду подыхай.
Вы нерешительно замечаете:
— Я бы съел этого… Пирожка с говядинкой.
— С говядинкой?! Кусок бы еще бриллиантовый ты от меня потребовал… Хи! «С говядинкой! Пирожок!» Мясо-то… Я тебе собственное отдам? А мука? У тебя мельница своя, что ли? Что закажу, то и будешь есть.
Голос у нее сухой, серый, совсем неприятный.
Разглядываешь ее лицо… Оно тоже серое, помятое, на правой брови зацепилась пушинка от пуховки, а на носу две неприятных черных точки.
Чай жидкий. теплый и чуть ли не припахивает керосином.
А помнишь, как мечтая об этом, о гнездышке вдвоем, о «бодром шаге рука об руку с любимой навстречу лучезарному будущему».
Шагай, шагай. Дошагался уже до черных точек на носу, до теплого жидкого чаю, до такого, например, разговора:
— А я у тебя хотела попросить денег…
— Да ведь я тебе на прошлой неделе пятьсот дал.
— Мало ли что дал. Все вы давать мастера. Дал на то, чтобы истратить их. Вот я и истратила!
— Помилосердствуй, матушка! Ведь у меня не денежный завод! Если ты каждую неделю будешь тратить по 500 рублей, это никаких капиталов не хватит!
— На то ты и мужчина, чтобы зарабатывать!
— А ты на что — женщина? На то, чтобы целыми днями валяться, ничего не делая, по диванам, грызть шоколад и читать глупейшие книжки?! Для этого я на тебе женился?
— Ах, вот ты куда метнул?! Отчего же, буржуй ты несчастный, когда делал мне предложение, и то и се обещал, и на руках носить, и молиться на меня, а теперь…
— Поехала!.. Разве знал я, что ты окажешься дурой и распустехой?!..
Брань. Плач. Истерика. Любопытные соседи, похихикивая, заглядывают в окна. Стыд. Позор. Хочется вскочить и убежать — да куда убежишь из собственного дома? Сиди, проклятый, на своем месте и мучайся.
Связаны вы друг с другом, и уже «не рука об руку к лучезарному будущему», а два каторжника, прикованные к общей тачке до конца жизни.
А ведь — помнишь — были цветы, была белая фата, были приветственные клики радостных гостей.
Где это все — ау!..
Кончился медовый месяц.
………………………………………………………………………………………………
Как мы все мечтали о свободе для России — помните? О свободе с заглавной буквы. Сколько было бессонных ночей, сколько согретых раскаленной головой подушек… Да ведь если бы взять все это подушечное тепло, да собрать в одно место, так целый город можно отопить.
Лучшие наши люди на виселицу, на плаху шли только за то, чтобы губами прикоснуться к краю красной мантии этой высокой, гордой, смелой, прекрасной, замечательной красавицы.
О, боги! Обладать такой неземной, роскошной женщиной — впору добиться этого и умереть у ее ног от разрыва сердца.
Добились… Что это была за великолепная пышная свадьба: красные цветы, веселые огни горящих участков, поздравления соседей, милая, стыдливая, любящая улыбка на лице прекрасной невесты Свободы, ликующие, восторженные лица свободных граждан на улицах — так отпраздновали свадебку, что дай Бог каждому.
Ну, что ж… Вот и отпраздновали.
И медовый месяц был очень хороший — март.
Как в угаре были молодожены.
………………………………………………………………………………………………
А теперь сидим мы друг напротив друга и пьем чай.
Чаишко-то паршивенький, потому что сахару нет, самовар позеленел — некогда почистить; хлеб… вместо хлеба какой-то тяжкий полусырой кирпич. (Горничная мне объяснила, что булочники, вынув хлеб из печи, бросают его в холодную воду, для весу.)
У жены волосы растрепаны, на носу следы плохо стертой пудры и одна бровь — конечно, левая — совсем растаяла, потекла грязной струйкой по потному от десятого стакана чая лицу.
— Денег-то… дашь? — жадно спрашивает он, звучно схлебывая чай с блюдечка.
— Матушка, да откуда же я тебе возьму? Работаю как каторжный, даю, даю — куда это все девается?!
— Новое красное платье закажу!
— У тебя уже и так их чуть не сотня. В глазах рябит! Ты бы лучше делом занялась, чем по диванам валяться да семечки лущить.
— Да у меня и есть дело. Я с контрреволюцией борюсь.
Гляжу я на ее сонное ожиревшее лицо и думаю:
— Эх ты, матушка! Да знаешь ли ты, что эта контрреволюция в тебе самой и сидит, в этом заспанном лице, в этой широкой жадной пасти, в этом объемистом чреве, которое я никак не могу наполнить, как я ни работаю, как ни тружусь.
— Ты бы лучше в комнатах прибрала… Погляди: грязь, мусор, семечная шелуха и яичная скорлупа. Да и сама бы ты причесалась, что ли… Да сняла бы этот вонючий засаленный капот. Ведь соседи смеются.
— А начхать мне на твоих соседей! Французишки-буржуи да англичане-империалисты! Важное кушанье! Мне главное, что обо мне Каролина Карловна думает, а остальные — фунт внимания, пуд презрения…
Гляжу я на нее — и холодный ужас сковывает мои мысли: ведь это навсегда! Навсегда эта жирная, жадная, неопрятная женщина будет около меня, будет сосать мои соки и держать меня в грязи и забросе.
Где исход?
Исход единственный… Я молитвенно гляжу на старый потемневший образ, перед которым давно не теплилась лампада и шепчу дрожащими устами:
— Боже, сделай чудо! Только ты один можешь сделать чудо. Сделай ее, эту женщину, навсегда невестой в подвенечном наряде, сделай, чтобы она всегда любила меня, как любил ее я, сделай так, чтобы нам было хорошо друг с другом, и сделай так, чтобы никогда ни одного слова проклятия не вырвалось у меня по адресу этой женщины, которая, вместо того чтобы «идти рука об руку навстречу лучезарному солнцу», попросту ухватила меня за шиворот и тащит меня, безграмотная, невежественная, в какую-то страшную тьму, где гады, паутина, забвение и мрак… Спаси, Господи, люди твоя.
Зловещий для России день.
Я приехал в Зимний дворец на заседание Временного правительства для защиты законопроекта о смертной казни в тылу. Керенскийпремьер-министр молча протянул мне исписанный листок бумаги. Я прочел его и не поверил своим глазам. Смысл его состоял в том, что Верховный главнокомандующий требует немедленной передачи всей полноты военной и гражданской власти ему. Под этим ультиматумом стояла подпись: «В. Львов». Я посоветовал Керенскому сговориться с ген. КорниловымГенерал, Верховный главнокомандующий.
Генерал КорниловГенерал, Верховный главнокомандующий предлагает:
1) Объявить г. Петроград на военном положении.
2) Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки Верховного главнокомандующего.
3) Отставка всех министров, не исключая и министра-председателя, и передача временного управления министерств товарищам министров впредь до образования кабинета Верховным главнокомандующим.
Здравствуйте, Александр Федорович. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу с просьбой доложить Вам, я вновь заявляю, что события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.
Около 5 часов дня посетил в Зимнем дворце Львов, который передал мне ультиматум генерала КорниловаГенерал, Верховный главнокомандующий. В 10 часов вечера я распорядился об аресте Львова, которого поместили под стражу в одной из комнат дворца. После этого я немедленно отправился в Малахитовый зал, где проходило заседание кабинета, и, доложив о встрече со Львовым, зачитал его записку и дословный текст моего разговора с Корниловым. Высказавшись за подавление мятежа, я заявил, что считаю возможным бороться с поднятым мятежом лишь при условии, если мне будет передана Временным правительством вся полнота власти. Читать далее
Лопнул нарыв вражды. Керенскогопремьер-министр к КорниловуГенерал, Верховный главнокомандующий (не обратно). Нападающая сторона Керенский, а не Корнилов.
Дочитал ГиппиусПоэтесса. Необыкновенно противная душонка, ни одного живого слова, мертво вбиты в тупые вирши разные выдумки. Поэтической натуры в ней ни на йоту.
КорниловГенерал, Верховный главнокомандующий есть символ; на знамени его написано: «продовольствие, частная собственность, конституция: не без надежды на монархию, ежовые рукавицы».
Клятва казаков
Стоящие на фронте кубанские казаки обратились к Совету Союза казачьих войск с телеграммой, в которой говорится: «Довольно править безответственным группам, им нужны потоки братской крови, полного развала когда-то могучего и страшного для врага России народа. Генерал Корнилов, единственный открыто назвавший первый источник гибели армии, а с ней Родины и свободы, должен главенствовать над армией. Пусть знает Временное правительство, что казаки, посылая беспрерывно и без протеста свои пополнения, одному лишь ему присягали и сдержат эту клятву».
Вечер провел у БрикаТеоретик литературы, издатель, один из организаторов Общества по изучению поэтического языка. Много о моменте — откол интеллигенции, равнодушие ее к социальному творчеству, злобность, «слюна» и т. д. О НикольскомЮрист, преподаватель, черносотенец, о ГиппиусПоэтесса. Здесь что-то очень характерное. Этим людям нужны были только политические реформы. А для нас именно это неинтересно и безразлично. Меня всколыхнуло и потянуло именно то, что я увидел тягу к новой культуре, к новому социальному строю.
Был у меня в музее Подолинский по поводу передачи в музей бумаг его деда. До 27 марта он был Лифляндским вице-губернатором; он говорил, что, по его мнению, участь Риги уже давно была предрешена; я его спрашивал, каково его мнение об убийстве Столыпина, его родственника, которого он и сейчас поклонник, — можно ли думать, что его убили из дворца, а не террористы. Он ответил, что и он думает то же, т. е. что убийство было замышлено людьми дворца.
Из Петербурга и то все бежит, что имеет ноги. А у нас тоже неладно, но от соотечественников, а не врагов, но сведущие люди утешают: погодите, это еще пока цветочки, а ягодки будут, когда несколько миллионов «взбунтовавшихся рабов» катком проносятся через Москву. Где-нибудь на верхушке Алтая все же будет безопасно, хотя и несколько прохладно. На этих днях переловили наших непрошенных Дугинских гостей и главаря их. Их что-то не то 25, не то 40 человек всего — своего рода «товарищество на паях», с капиталом в 200 000, двумя автомобилями и т.д. — будто 9 из них убиты уже конвойными при попытке к бегству.
Утром я ездил в Песочное на почту за финансами. Холодно, серо, сильный ветер. Из полученных газет бросилось в глаза известие о паническом бегстве жителей Петрограда. На Николаевском вокзале столпотворение. Но можно ли бежать 3 миллионам жителей! Можно ли эвакуировать такой город. Неужели сдаваться? А развязка, кажется близкой.
После Сан-Паулу нам предстояли выступления в Буэнос-Айресе. Трудность заключалась в том, чтобы туда добраться. В то время не существовало железной дороги между этими городами, а пароходы были малочисленны и нерегулярны. Поэтому наш импресарио решил нанять небольшое немецкое судно, реквизированное бразильцами и переименованное в «Гуайаву». Некоторое время его не использовали, но тут его быстро, хотя и довольно поверхностно, отремонтировали, и оно оказалось вполне удобным для транспортировки нашей труппы. Мы отплыли из Сантоса, и сначала все шло хорошо. Но на третий день я проснулся с ощущением, что остановились двигатели. Читать далее