Слово о том, как человек, созданный Французской революцией в 1789 году, превратился во время русской смуты, порожденной всемирной войной, опять в состояние обезьяны. Или сказание о том, как доказала Россия, что человек действительно происходит от обезьяны.
Из беседы с Иваном Васильевичем Ефимовым. Горилла поднялась на ноги.
Горилла поднялась за правду.
В трамвайной толпе яростный шел спор, яростно кто-то стоял за правду и называл Керенского вором.
— А думаете, Ленин не украдет? — слабо возразили.
— Не оправдается Ленин, и его туда же!
Потом нельзя было уловить смысла спора, это было рычание. Я протолкался к рычащему за правду и увидел гориллу…
— Насилие…
— Пикни еще и увидишь насилие.
Кто-то слабым голосом сказал:
— Товарищи, мы православные!
Горилла не утихла, но полезла куда-то еще яростней.
Мы потом об этом слышанном «Товарищи, мы православные» целый вечер беседовали с Иваном Васильевичем.
«Товарищи» — это одно сочетание, а «православные» — совершенно другое, и так странно казалось, что в этой фразе, «Товарищи, мы православные», соединилось столь разнородное, будто между теми и другими кто-то поставил знак сложения: товарищи + православные, а результат сложения — ярость гориллы.
Вот этот вопрос, почему союз трудящихся — товарищи и союз верующих вместе взятые превращают и товарища, и православного в гориллу, мы с Иваном Васильевичем и обсуждали.
Мы отбросили, с нашей точки зрения, несущественное в большевиках-солдатах, что они будто бы изменники, что они утомились и хотят мира, что они разбаловались в Петербурге и всякое другое, мы взяли только существенное, что эти солдаты простые, малограмотные крестьяне, выросшие под влиянием церкви, воспитанные на идее необходимости подавить личное начало ради чего-то высшего. В конце концов, это те униженные и оскорбленные, которым Достоевский давал утешеньице: «Терпите, Константинополь будет наш, и се буде, буде!».
Конечно, тут не в слове дело: мало кто знает из них, что такое Константинополь и на что он нам нужен, важно то — это слово создает моральное состояние, сознание какой-то общей правды, за которую в ближайшие наши годы умерли сотни тысяч людей. Так что будем называть этот город Константинополь хотя бы «Китеж, невидимый град».
Неважно то, что как кто говорит про себя, верую или не верую, ходит молиться в церковь или не ходит, важно, как живет, и неважно, что скверно живет, ну, его осудят, а все-таки в этой же плоскости миром осудят, скажут: «Искариот — изменник града, этого самого невидимого града Китежа».
Вот что значит: мы — православные.
А с другой стороны: мы — товарищи. Опять не я, а мы, потому что все эти люди, бабушка русской революции, Вера Фигнер, шли аскетическим путем, отказываясь от себя лично во имя государства будущего. Недавно мне рассказывали, будто Ленину в Финляндии захотелось посмотреть Музей искусств, а где он находится, Ленин не знал. Спросил кого-то из знакомых и сказал ему: «Только никому не говорите…»
Нельзя, чтоб говорили о Ленине, будто он наслаждается искусством.
И так шло с двух сторон: православные умирали за невидимый град, а товарищи за видимый град на земле, но сами этим градом пользоваться не смели, ни видимым, ни невидимым. Другими словами, православные назывались народ, а товарищи — интеллигенция. Между теми и другими были русские европейцы, которых теперь называют кадетами и буржуазией: эти стояли за свободу личности.
Ни народ, ни товарищи, однако, оправдания этой свободе в русских условиях не находили и кадетов всегда ненавидели и теперь перенесли эту ненависть на всю по-европейски реформированную интеллигенцию, и теперь сделали ее пищей гориллы.
Так что в чистом виде появление гориллы происходит целиком из сложения товарищей и православных.
— Мы, товарищи, православные!
Все равно — град видимый товарищей или невидимый град православных, ворота в этой обители верующих узкие и войти в них можно только поодиночке, один за другим, и не у всех сразу, а у всех по имени спросит Архангел пропуск.
Вот это главное и упустили товарищи. Православные шли этим путем вместе и в невидимый град через узкие врата смерти поодиночке. А товарищи впустили всех сразу, без всякой подготовки, чистилища.
Хотя бы посмотрели, как в церкви идут люди прикладываться к чудотворной иконе: идут по одному, каждый перед этим оправится, выстоится и, когда черед дойдет, приложится честь честью и непременно каждый по-своему, по своей манере.
«Мы, — говорят, — все равны!» Ну вот и посмотри, как равны, один шел с благоговением, и того одного затолкли и все изломали, истоптали, и стало ни на что не похоже, и град невидимый стал городом Петербургом, оскверненным, загаженным, и люди стали гориллами.
Я наблюдал за этими товарищами и православными и в церкви, и в городе — одно и то же везде. Начинается все прекрасно, все вдруг вместе радостно чувствуют, что вот это имение, этот город и эта прекрасная столица с золотом на стенах дворца — все это наше, а потом все ринутся и, не зная, что такое священное «мое», прямо переходят в «мое гориллино» и спешат отломить со стены града золото, берут в руки золото, а это никому не нужная позолота.
И подсвечники оказались не золотые, а бронзовые.
Смотрите теперь: сами отворившие град испугались и говорят, что все объясняется необразованностью народа, и все вопят кругом, что народ темный, понимая в этом чуть ли не грамотность.
Но ведь мы же знаем, что грамотность и образование делают людей чище только снаружи: грамотные люди изменили родине и предали ее на растерзание немцев?
Нет, не хватает не образования, а просвещения, не хватает нового крещения и кропления святой водой. Православные люди жили плохо, но умирали хорошо, а товарищи должны приготовить хорошую жизнь, а для этого опять-таки нужно пройти через чистилища личности.
Еще мы беседовали с Иваном Васильевичем о пораженчестве, и общая мысль наша была такая, что хлыстовство так же относится к православной церкви, как пораженчество к русскому государству. И хлыстовство приводит к Распутину, а пораженчество — к Троцкому.
Начало же пораженчества мы рассматривали на примере новгородского купца Артюшки, промотавшего имущество отца своего: «Девки, бабы ссыте на меня, новобранец нынче я!»
Мещанство. Дон-Кихот скучает. Однажды Дон-Кихот остался один: Санчо куда-то ушел. За водой пришлось идти, дров нарубить и т. д.
Около трех приехал комиссар с матросами и потребовал переезда папаОдин из старейших членов семьи Романовых, дядя императора Николая II, сын Александра II в Петроград. Папа уехал с ним, а матросы произвели обыск по всему дому. Мама, обезумев от волнения, поехала с поваром Чекалиным в здешний Совет, к РошалюСемен Рошаль — большевик, пропагандист, сыгравший ключевую роль в привлечении на сторону большевиков кронштадтских моряков., и привезла его обратно сюда. Читать далее
Большевики снова заняли Царское и теперь уверены в победе. В Петрограде их поддерживают корабли, которые они привели из Кронштадта и один из которых бросил якорь как раз против посольства. Если бы казаки попытались теперь вступить в город, то последний, вероятно, был бы подвергнут бомбардировке. Мы до такой степени отрезаны от внешнего мира, что знаем очень мало о том, что происходит в провинции; но в Москве, где в течение последних нескольких дней происходило настоящее сражение, большевики одержали верх. Число убитых, как говорят, достигает нескольких тысяч, и город, как кажется, был отдан на разграбление пьяной черни, завладевшей винными складами.
Никто из посольства или колонии покамест не пострадал, но мы все еще переживаем очень тревожное время. Читать далее
В полдень состоялся военный совет, на котором большинством голосов победила точка зрения Станкевичакомиссар Временного правительства при Ставке о том, что необходимо начать переговоры с большевиками. Савинков осудил это решение как преступление против страны и в тот же вечер покинул Гатчину, чтобы попытаться найти помощь в XVII армейском корпусе, развернутом в то время в районе Невеля. Вскоре он понял, что неприбытие пехоты было вызвано противоречивыми приказами и, возможно, предательством командующего Северным фронтом генерала Черемисоваглавнокомандующий армиями Северного фронта.
Утром я созвал военный совет с участием генерала КрасноваКазачий генерал, начальника его штаба полковника Попова, помощника командующего войсками Петроградского военного округа капитана Кузмина, Савинкова, Станкевичакомиссар Временного правительства при Ставке и еще одного штабного офицера. Было решено отправить Станкевича в Петроград, чтобы проинформировать Комитет спасения Родины и революции о поставленных мною условиях переговоров.
Я не мог примириться с этим позором. После окончания военного совета я остался с Керенским с глазу на глаз. Я сказал ему, что, вступая в переговоры с большевиками, он принимает на себя ответственность неизмеримую. Я просил его подождать хоть несколько часов, пока придут подкрепления, и предложил ему съездить на автомобиле за ними…
Наконец-то я собралась писать дневник. Даже стыдно, что за все время нашего пребывания на даче, я только один раз писала дневник. Я бы и теперь, наверное, не собралась писать, но теперь такие события происходят, что нельзя не писать.
Начну все по порядку. Почти с тех пор, как царь отрекся, начались беспорядки. Вообще, в России была «онархия». Все уже поговаривали, что все это кончится резней и междоусобицей. Так это и случилось… Читать далее
На пятый день кончились продукты. До вечера мы терпели, глотая слюну. За стеной дворницкой догорал соседний дом. В нашем доме был маленький гастрономический магазин. Ничего больше не оставалось, как взломать его.
Отвратительная тошнота. До вечера не было никаких даже слухов. А газет только две — «Правда» и «Нов. Жизнь». Телефон не действует. Был всем потрясенный X., рассказывал о «петропавловском застенке». Воистину застенок, — что там делают с недобитыми юнкерами!
Поздно вечером кое-что узнали, и очень правдоподобное. Дело не в том, что у Керенскогопремьер-министр «мало сил». Он мог бы иметь достаточно, придти и кончить все здешнее 3 дня тому назад; но… (нет слов для этого, и лучше я никак и не буду говорить) — он опять колеблется! Отсюда вижу, как он то падает в прострации на диван (найдет диван!), то вытягивает шею к разнообразным «согласителям», предлагающим ему всякие «демократические» меры «во избежание крови». Читать далее
От прислуги моей ни звука. Последний раз ее слышали плачущей в телефон, должна была прийти, но не пришла, — и что с ней теперь, что с квартирой и рукописями — одному Богу известно.
Банда Керенскогопремьер-министр открыла артиллерийский огонь. Наша артиллерия отвечала и заставила противника замолчать. Казаки перешли в наступление. Убийственный огонь матросов, красногвардейцев и солдат заставил казаков отхлынуть назад. Наши броневые машины врезались в ряды противника. Противник бежит. Наши войска преследуют. Дан приказ арестовать Керенского.
Царское Село взято революционными войсками.
Ирина получила разрешение приехать к нам. Феликс сообщил ей, что ему пришлось бежать из Киева — почему, она не знает. Позже он телеграфировал, что снова отправляется в Петербург, где большевики засели в Смольном и в крепости. В Москве тоже жуткие беспорядки, столкновения на улицах.
Я побыла немножко в саду, 16 градусов. В остальном день прошел как обычно.
Днем стрельба была страшная. Об выходе из дома и думать нечего. В «Соц.-демократе» уже ликуют, пишут, что новая революция опрокинула трон Керенского, капиталистов и помещиков. А мы, мещанишки, не вышедшие на улицу для классовой борьбы и оберегая только свои семьи и свой скарб, все еще надеемся, что Керенский пришлет в Москву казаков, солдат с фронта и разгонит торжествующих большевиков. В. Ульянов-Ленин именем правительства объявляет, что выборы в Учредительное собрание должны быть проведены непременно в назначенный срок. Им же издан «декрет» о временном запрете выхода в свет буржуазных газет. Ходят слухи, что вызванные Временным правительством с фронта солдаты и казаки переходят на сторону большевиков, и теперь в Москве только юнкера самоотверженно защищают правительственные учреждения от захвата большевиков.
Я не помню, как и когда мы вернулись в дом Юсуповых. Только знаю, что канонада не стихала в течение всего следующего дня, смешиваясь со звоном церковных колоколов, от которого делалось еще горше. Слуги забаррикадировали все входы; на протяжении всей той ночи и последующего дня мы жили в ожидании вооруженного нападения. Читать далее
Выясняется, что помощи ждать неоткуда. Мы предоставлены самим себе. Но никто, как по уговору, не говорит о безнадежности положения. Ведут себя так, словно в конечном успехе и сомневаться нельзя. А вместе с тем ясно, что не сегодня-завтра мы будем уничтожены. И все, конечно, это чувствуют.
Для чего-то всех офицеров спешно сзывают в Актовый зал. Иду. Зал уже полон. В дверях толпятся юнкера. В центре — стол. Вокруг него несколько штатских — те, которых мы вели из городской думы. На лицах собравшихся — мучительное и недоброе ожидание. Читать далее