О вине правительства и придворных кругов у нас в бригаде впервые громко заговорили во время встречи Нового 1917 года. В окоп третьей батареи был приглашен весь первый дивизион, в котором из офицеров, вышедших с нами из Иркутска, осталось всего только четыре человека.
Около десяти с половиною сели за стол. Хотя и вин, и яств было достаточно, настоящего новогоднего настроения ни у кого не было. Все же по обыкновению начались тосты. Последним поднял свой бокал Александр Борисович: «За свободную Россию, господа». И вот случилось нечто, год тому назад совершенно невозможное: революционные слова вольноопределяющегося были покрыты громкими аплодисментами всех собравшихся офицеров. Услышав эти аплодисменты, мрачный, нервный и замученный неудачами на фронте и разложением в тылу, Евгений Балашевский, внезапно просветлев лицом, обратился к старшему из присутствовавших офицеров, полковнику Гореву, и предложил послать телеграмму на имя председателя Государственной Думы Родзянко.
— Что же, можно, пошлемте, отчего не послать, — отозвалось несколько не слишком, впрочем, уверенных голосов.
Когда встали из–за стола, Евгений, Александр Борисович и я удалились в «дортуар» для составления текста телеграммы. После недолгого совещания нами был предложен приблизительно следующий текст: «Мы, офицеры первого дивизиона 12–й сибирской артиллерийской бригады, собравшиеся для встречи Нового года, в тяжелую минуту, переживаемую нашею родиною, шлем Вам, председателю Государственной Думы, как представителю всей России, свой привет. Готовые здесь, на фронте, исполнить наш долг до конца, мы ждем от Государственной Думы, что она в решительный час действенно встанет во главе всех живых сил и осуществит, наконец, в России тот строй и те начала, без которых все наши усилия здесь тщетны».
Телеграмма послана не была. Первым же отказался подписать ее подполковник Горев: «С содержанием телеграммы, — сказал он, — я вполне согласен, но против ее посылки решительно протестую, так как это противно духу воинской дисциплины и может иметь весьма неприятные последствия».
При этих словах сидевший на противоположном конце стола Евгений, побледнев как полотно, в упор спросил Горева: «А завтра вы пойдете на наблюдательный пункт, или, ввиду того, что это может иметь для вас печальные результаты, еще подумаете, идти ли?».
Поднялся горячий, шумный, многоголосый спор, в котором я поддерживал Евгения, горевшего двуединым гневом бывшего радикального студента 1905 года и горячего патриота 1914 года, а Владимир Иванович и Александр Борисович делали всё, чтобы примирить противников: первый — как хозяин вечера, второй — как прирожденный дипломат.
Конечно, мы с Евгением были неправы. Говоря о весьма неприятных результатах отсылки телеграммы, Горев ни минуты не думал о себе, тем не менее, неправый по существу Балашевский был в своем праведном гневе решительно прекрасен. Вовсе не диалектик и человек не слишком расторопного ума, он возражал Гореву и его единомышленникам с тою точностью слов и ударений, которая дается только вполне бескорыстному волнению.
— Мы не дипломаты, — горячо и мужественно бросал он через стол свои простые и убедительные слова, — не политики, не общественные деятели, мы не преследуем нашей телеграммой никакой политической цели. Разве не просто: Родзянко шлет нам привет и говорит: «Стойте до конца, спасайте Россию». Почему нам не ответить ему: «Мы стоим, стойте и вы и спасайте с нами Россию»? Зачем произносить чужое холодное слово политика — армия–де не занимается политикой — когда есть родное прекрасное слово «Россия», судьбою которой армии не волноваться нельзя.
Не огорчайтесь, думая о своей жизни. Мне, право, стало казаться, что все жизни одинаковы.
Будьте здоровы и бодры, встретьте Новый Год, как вы его встретить вправе, как заслужили, как подобает вам: с презрением к тому, что другие называют огорчением, печалью и т. д. — для чего же талант и резкая (почти грубая) человечность его природы среди мрази, если не для того, чтобы праздновать его и ему радоваться, как празднуется праздник среди мрази будней.
Целую. Боря
Последний день старого умирающего 1916 года ничем хорошим Россия не помянет...
Любимая моя, родная дочка, желаю всего, всего хорошего к Новому году — в связи с Новым годом разные пожелания приходят в голову, и не знаю, хочется ли тебе того же, чего хочется мне, думаю, да. Мне хочется войны, но не такой, какая происходит сейчас.
Прошу передать мой сердечный привет всему с Новым годом. Верой в жизненные силы Театра хочу напрячь все усилия моей еще не в конец утомленной души, чтобы труд радостный и бодрый вытеснил угнетенность и упадок духа.
Милая Зося моя! Вот уже пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно еще конца войны — однако мы все ближе и ближе ко дню встречи и ко дню радости. Что даст нам 17-й год, мы не знаем, но знаем, что душевные силы наши сохранятся, а ведь это самое важное. Мне тяжело, что я должен один пережить это время, что нет со мной Ясика, что не вижу его развивающейся жизни. Мыслью я с вами, я так уверен, что вернусь, — и тоска моя не дает мне боли.
У меня жизнь все та же, кандалы только сняли, чтобы удобнее было работать.
Твой Феликс
Подъезжаем к Нью-Йорку. В три часа ночи пробуждение. Стоим. Темно. Холодно. Ветер. Дождь. На берегу мокрая громада зданий. Новый Свет!
Вчера у нас было собрание левых немцев. Большей частью рабочие, есть молодежь. Работа еще не наладилась у нас: впечатление у меня двойственное, неуверенное.
Очень нередко бывало в истории, что маленькие, незаметные и безвредные учреждения и начинания оканчивались страшными и вредными. Кто помнит и знает начало инквизиции? «В зародыше» все безвредно именно оттого, что все очень мало. Кого пугает горящая спичка, от которой закуривают папиросу? Но кого не печет, не жжет и не разоряет пожар? Таково соотношение между «зародышем» и его «последствиями», понятное, впрочем, всякому.
Вечером собираемся на молебен. С АнейЛучшая подруга императрицы гадали на воске и бумажке. Спаси Господи и помилуй на Новый 1917 год.
В 6 ч. поехали ко всенощной. Горячо помолились, чтобы Господь умилостивился над Россией!
Уходящий 1916 год в карикатурах.
Ввиду преклонного возраста графа Фредерикса опасаюсь, чтобы в передачах твоих приказаний не вкралось недоразумение. Если на показанном тебе телеграфном бланке я упомянул об отпуске в январе, то только потому, что понял, что это твое желание. Теперь здесь много работы как по разным вопросам юбилейной комиссии, так и по другим отраслям. Может быть, я уже утратил окончательно твое доверие, что меня крайне огорчило бы, т. к. я льстил себя надеждой, что пользуюсь твоим расположением, несмотря на всегда возможные промахи моего языка. Должен ли я продолжать интересоваться о будущей комиссии для выработки мирных переговоров или бросить это дело? У тебя остались разные бумаги по юбилейной комиссии, по которым еще не последовало решения по разным министерствам. Шлю тебе на наступающий год самые сердечные пожелания во всех отношениях и прошу верить в мои наилучшие к тебе чувства.