Я не принадлежу к поклонникам нашего молодого Камерного театра, не плачу дани увлечению его смелым дерзаниями, его многошумными эстетическими революциями. Когда в прошлом году Федор Сологуб с полной безопелляционностью объявил: есть сейчас на Руси один театр, достойный так именоваться, Камерный, да вот разве еще «Кривое Зеркало», а все остальное – театры кроличьи, – это говорили только большая исключительность и азарт художественной кружковщины. Слова о театре кролика вызвали в памяти слова о хвале кулика. Многое противоборствовало во мне не революционизму Камерного театра, но характеру этого революционизма. В спектаклях Камерного театра при всей их разнохарактерности всегда было одно общее: чрезвычайное преобладание претензий над художественной ценностью. Всегда весьма широкие, впрочем, и столь же смутные, спутанные планы и мизерные, подчас до курьеза наивные, ребяческие достижения в их осуществлении. Здесь очень хорошо говорят о художественной платформе. Но в театре важна не «платформа», а спектакль.
И этот спектакль, который, вероятно, родит много споров и толков, был не безгрешный, был богат недостатками, промахами, наивностями или наивничанием. Бродили и прежние дрожжи; в созданное хорошим вкусом и хорошею смелостью врезалось досадно безвкусие и былая, нарочитая «смелость». Но в спектакле неоспоримы достоинства: спектакль этот нужно характеризовать как заслугу.
Трудно было решиться на выбор, еще труднее – осуществить решение. Форма пьесы слишком капризна, прихотлива, поэтически своенравна. Тут сплелись труднейшие задачи, декоративные, режиссерские и специально актерские. «Выявить» пьесу – разрешите воспользоваться этим затасканным глаголом – было немыслимо в обычной театральной атмосфере, обычными сценическими средствами. Ничего не вышло бы, они похоронили бы «Фамиру» под своей тяжестью. При чрезвычайной отвлеченности в драме есть и большая конкретность, одинаково – и в бытовом, так сказать, окружении, и в психологии. Если Фамира – тончайший лиризм, то рядом с ним по-еврепидовски трагическая нимфа Аргиопэ, нежная мать и неистово влюбленная женщина, и есть великая опасность, чтобы такой трагизм не задавил лиризма, как есть опасность, чтобы своеобразный реализм менад и вакхов, которые – фон, не задушил и лиризма, и трагизма.
Смела и удачна внешняя обстановка. Ее дала художница г-жа Экстер, наша русская кубистка. Но кубизм был тут скромный, и его участие скорее отрицательное, выразившееся в том, что почти отсутствовали декорации. По бокам – высокие кипарисообразные конусы темно-синего цвета, кое-где на сцене черные и темно-зеленые кубы и другие геометрические фигуры. Все это хорошо подобрано в тонах с золотистым порталом. А главное – все это не мешало действию. А в глубине – меняющая цвет, то синяя, то нежно-лиловая, то золотистая поверхность. На этом светлом фон вырисовывались группы, иногда почти силуэтов. И только раз зачем-то понадобилось омрачить чистоту светового фона изображением в резных чертах Зевса. Это был уже дешевый вкус, портилась строгость внешности спектакля.
Так предстал перед зрителем Камерный театр «Фамира-кифаред», личное признание поэта, по красивому определению Вячеслава Иванова, о его задушевных тайнах под полупрозрачным и причудливым покрывалом фантастического мира, сотканным из древнего мифа и последних снов позднего поколения. И, представь, заинтересовал живо в Анненском и тех, для которых еще вчера он был звук пустой.
О красоте говорить не приходится ввиду ее удивительной метаморфозы. Тыква прекрасна, Венера прекрасна, рысистая лошадь прекрасна, лягушка прекрасна, Мадонны Рафаэля прекрасны, рязанская баба прекрасна.
Наш отдел, как и всякий отдел, занимается сочинением писем, отношений, докладных записок по поводу различных доходящих до нас фактов жизни. В большинстве случаев мы что-нибудь просим для жизни у ближайшего ведомства, и нам часто дают, потому что мы пишем, подобно существу нашего начальника, диссонансами. Вот он несет к моему столу телеграмму и говорит мне: «Напишите-ка, голубчик, письмо министру, да так, чтобы прямо этого мерзавца за жабры». Или так: «Отправьте-ка его к Иисусу!».
Утром был ГрабарьПопечитель городской Художественной галереи П. и С. М. Третьяковых, художник. Показывал ему портрет ЖениЕвгений Михайлов — племянник Константина Сомова. (нашел разные «но», рисунок безукоризнен).
УЖАСНАЯ ЛЮБОВЬ, рассказ
Юрий влюбляется в казачка Васю. Отец Юрия (помещик) в отчаянии, все всполошились. Но Юра сказал: «Убейте меня, растерзайте меня, но я буду его любить»; дорога, лето, солнце, липы, сирень, тройка с бубенцами, надо ехать в город, их хотят разлучить, но Юра стоит на своем: никогда он не разлюбит. Он ненавидит женщин и говорит об этом прямо.
Царь Николай IIРоссийский император царствует, он — Верховным главнокомандующий, но государством не правит, армией не командует, быть Самодержцем не умеет. Он бесполезен, безволен и полностью погружен в себя.
Утром шел снежок. Погулял 10 мин. Принял бельгийского посланника. Затем ген.-ад. Дурново и Танеева. Гулял довольно долго, сперва с дочерьми и потом один. ЭллаСтаршая сестра императрицы Александры Федоровны приехала из Москвы. В 6 час. принял Раева. Окончил все бумаги до обеда. Вечером у меня был ВоейковДворцовый комендант, генерал-майор свиты Николая II.
Завтракал со своими. Днем играл и катался. Тепло.
Зеленым сумраком повеяло в лицо.
Закат сквозит в листве, густой и клепкой.
У тихого обрыва, над скамейкой,
Из тучки месяц светит, как кольцо.
Зеленым сумраком повеяло в лицо.
От моря тянет ласковый и свежий
Вечерний бриз. Я не был здесь давно
У этих сумеречных, тихих побережий.
У мшистых скал сквозь воду светит дно.
И все как прежде. Скалы, мели те же,
И та же грусть, и на душе темно.
От моря тянет ласковый и свежий
Вечерний бриз... Я не был здесь давно.
К «ЗнамениюЦарскосельская икона «Знамение» Богоматери стоит в правой части небольшой придворной Царскосельской Знаменской церкви.» и в лазарет. МамаРоссийская императрица, жена Николая II позже. Делала что всегда. Устраивала после перевязок. Давала лекарства, писала. ТатьянаВторая дочь Николая II играла на рояле графини в дамской комнате. От МитиСын великого князя Павла Александровича, организатор убийства Распутина все ни слуху ни духу. Ели семейно. Читала Лейкина «В гостях у турокЮмористическая повесть «В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь».».
Формулирую для себя коротко: я ДимеПублицист и критик Дмитрий Философов — третья часть семейного союза Гиппиус и Мережковского. совершенно ни на что не нужна, и никогда. И не то что не нужна, а в одно слово: ненужна. Когда он болен — ясно. Когда здоров — тоже ясно. Для себя — что мне трудиться выписывать доказательства? Но нужен ли и он мне? Может быть — тоже нет? Может быть, никто никому не нужен, а только мечтанья и капризы все?
Нет, я не виню Диму ни в чем. Нет у него ни вольного, ни невольного греха. Он такой, и это им все сказано. Он Такой, и нет таких — не может же видеть. Нет же вины, если хочешь другому того, чего себе хочешь (напротив). Если этот другой бунтует — удивление, грусть, а не вина.
ШервашидзеКнязь Георгий Шервашидзе — муж Марии Федоровны, заведует двором императрицы Марии Федоровны, губернатор Тифлиса в 1889–1897 годах. прочитал телеграмму из Германии, в которой предлагается мир, на что, надеюсь, никто из нас не пойдет. А ведь эти канальи возложат всю ответственность на нас, если мы его отвергнем, воистину подлые негодяи.
Чудовищная и возмутительная новость. Немцы предложили мир. Узнали это, комбинируя отрывки скверно принятых радиограмм «Armees und Flotte BefehlНем. — «Командование армии и флотом».», данных почему-то на немецком и итальянском языке, да из английского сообщения. Почему это чудовищно и возмутительно? Читать далее
У меня легкая инфлюэнца. Исправляю фельетон и ужасно долго с этим бился. Рисовал с гипса. Потом с ШурочкиАлександра Боткина-Хохлова — внучка врача Сергея Боткина и Павла Третьякова. Будущая киноактриса.. Бедненькая, она совсем помешалась на пении! Обед у Гессена. Меня на сей раз пригласил письмом (!), в котором было сказано, что вскоре я буду чем-то утешен. Очевидно, это намек на ожидавшуюся телеграмму о мирных предложениях Германии (и, очевидно, он лично рассчитывает на то, что таковые возымеют желательное действие). Сегодня полный текст этих предложений был ему доставлен, и я перед обедом прочел его (по-немецки) вслух. Читать далее