В дни корниловского похода на столицу тюремный режим повис на тонкой ниточке. Все понимали, что если Корнилов вступит в город, то первым делом зарежет арестованных Керенским большевиков. ЦИК опасался, кроме того, налета на тюрьму со стороны белогвардейских элементов столицы. Для охраны «Крестов» прислан был большой военный наряд. Он оказался, разумеется, не «демократическим», а большевистским, и готов был в любую минуту освободить нас. Но такой акт был бы сигналом к немедленному восстанию, а для него еще не наступил час. Тем временем правительство само начало освобождать нас — по той же причине, по которой позвало большевиков-матросов для охраны Зимнего дворца.
Прямо из «Крестов» я отправился в недавно созданный комитет по обороне революции, где заседал с теми самыми господами, которые посадили меня в тюрьму как гогенцоллернского агента и еще не успели снять с меня обвинения. Народники и меньшевики, признаюсь чистосердечно, одним видом своим вызвали пожелание, чтоб Корнилов взял их за шиворот и потряс ими в воздухе. Но это желание было не только неблагочестиво, но и неполитично. Большевики впряглись в оборону и везде были на первом месте. Опыт корниловского восстания дополнил опыт июльских дней. Снова обнаружилось, что за Керенским и К° нет никаких самостоятельных сил. Мы использовали опасность, чтоб вооружить рабочих, которых Церетели перед тем все время усердно разоружал.
О, Господи, спаси Россию и наших русских дураков.
Какое изумительное зрелище являет собой Путиловский завод, когда из его стен густым потоком выходят сорок тысяч рабочих, выходят, чтобы слушать социал-демократов, эсеров, анархистов — кого угодно, о чем угодно и сколько бы они ни говорили. В течение целых месяцев каждый перекресток Петрограда и других русских городов постоянно был публичной трибуной. Стихийные споры и митинги возникали и в поездах, и в трамваях, повсюду… Попытки ограничить время ораторов проваливались решительно на всех митингах, и каждый имел полную возможность выразить все чувства и мысли, какие только у него были.
Поздний свет тебя тревожит?
Не заботься, господин!
Я — бессонна. Спать не может
Кто хорош и кто один.
Нам бессонница не бремя,
Отродясь кипим в котле.
Так-то лучше. Будет время
Телу выспаться в земле.
Читать далее
Без пяти минут десять был в покоях митрополита Вениамина. Говорю швейцару: «Владыко назначил мне сегодня к 10-ти». Швейцар: «Владыки нет». Я: «Как же он назначил час?» Швейцар: «Уехал в Москву, на Церковный Собор». Читать далее
Милый Макс, спасибо нежное за горячее отношение к моему переводу в Крым. Маркс мне уже ответил очень любезным письмом и дал нужную справку. Но в Москве мне чинят препятствия, и верно с переводом ничего не выйдет. Может быть, так и нужно. Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее, что боюсь — Крым будет невыносим. Только теперь почувствовал, до чего Россия крепка во мне. БальмонтПоэт сразу победил меня своим пламенным отношением к тому, что происходит. С очень многими не могу говорить. Мало кто понимает, что не мы в России, а Россия в нас. Обнимаю тебя и люблю.
Мне было интересно показать семью художника в его мастерской. Возможно, кто-то и делал это до меня, но я работал с чувством первооткрывателя… «Семья художника» — это уже почти клише, означающее неустроенность, бедность и мытарства, но также веру и преданность общему делу. Я и хотел подчеркнуть в своей работе, что вся семья художника так или иначе участвует в его творчестве и поэтому достойна изображения в мастерской. Это в каком-то смысле еще ремесленный аспект работы… И в этом портрете, в фигуре дочери, я именно хотел спорить с самою жизнью. Другое дело — насколько мне удалось, но я хотел именно этого. Когда писал в портрете косу у дочери, чувствовал себя так, будто заплетаю косу живому существу, и наслаждался этим чувством. Наслаждался сознанием, что при помощи краски орехового цвета можно сплести в конце концов совсем живую косу, сплести ее так, что в косе будет ощутимо чувствоваться живой волос живого человека…
Вчера — coup de théâtreФр. — «сенсация, эффектный трюк».. Объявление республики и директории из Керенскогопремьер-министр. Это не то оперетка, не то сказка. Провокация становится все яснее; так же как и месть кадетам со стороны г. ЧерноваЛидер эсеров. Не играет ли г. Керенский в руку своему другу Чернову, устроив всю историю с коалиционным министерством и потом резко изменив его в диктатуру пяти, не есть ли Государственное совещание плюс провал КорниловаГенерал, Верховный главнокомандующий плюс кризис правительства — сознательная политика Керенского и Ко., основанная на провокации и ведущая к диктатуре крайних левых? Керенский и АзефВ прошлом — социалист-революционер, двойной агент, сотрудник Охранного отделения ближе, чем принято думать. Состояние духа ниже всякой критики.
Керенскийпремьер-министр обретает величие. Мне он совсем не нравится, и я не разделяю его взглядов, но он вышел из революции, как корабль из прибоя. Его искренность, которая долгое время вызывала сомнения, сейчас проявляется в его борьбе с реакцией. Он один не склонил головы перед КорниловымГенерал, Верховный главнокомандующий, когда он поднял мятеж и двинулся на Петроград. Он один неустрашимо идет до конца. Что бы он ни сделал в будущем, я все равно с почтением отношусь к человеку, который, держа в руках жизнь и смерть своего народа, смело полагается на волю случая и берет на себя всю ответственность. Керенский — диктатор. Пусть так! Он за это заплатил.
Третьего дня был освобожден член Государственной думы Львов, обнаруживший при допросе признаки душевного расстройства.
Я не знаю, как держался Терещенко в то время, когда развивалась самая история, но его очень потрясло самоубийство Крымова, с которым он был в дружеских отношениях. Травля, поднятая против КорниловаГенерал, Верховный главнокомандующий всем «социалистическим фронтом», была для него очень тяжела и неприятна, возмущала его: об этом он мне сам говорил. На этой почве, я думаю, произошло и некоторое охлаждение между ним и Керенскимпремьер-министр. В то же самое время он до самого конца верил — или хотел верить — в возможность возрождения армии и восстановления флота. На эту тему я говорил с ним. Он категорически утверждал, что АлексеевНачальник штаба Верховного главнокомандующего, с 24 марта 1917 года - Верховный главнокомандующий к весне 1918 г. может подготовить новую армию.
Нет никакой уверенности в том, что учебные занятия состоятся. В Москве очень мало еды, еще меньше квартир для учащейся молодежи. Надвигается гражданская война, может быть, в самой зверской форме, в форме разгрома бегущих с фронта ордами солдат. Сверх того, студенты-большевики хотят сорвать учебный год, чтобы освободить своих агитаторов, и великодушно разрешают держать только государственные экзамены.
Это послание не ко всем евреям, а только к евреям из «Биржевых»… Мне хотелось бы призвать их к справедливости к остальным евреям, в остальной России. Недавно я наткнулся в «Биржевых» на отчет о каком-то заседании. Выступал ТроцкийПредседатель Петроградского совета. Слово «Троцкий» повторялось в отчете раз пятьдесят, и столько же раз рядом с ним в скобках было напечатано «Бронштейн». Отчет был подписан евреем Ганом (псевдоним). Во вчерашнем номере вечерней «Биржевки» находим следующее строки: «Несколько дней тому назад прис. пов. Козловский (большевик), Каменевбольшевик (Розенфельд) и Мартовлидер меньшевиков-интернационалистов (Цедербаум) обратились и т. д. Чтоб опозорить прис. пов. Козловского на веки отметили, что он большевик, но эта мера оказалась излишней по отношению к Мартову и Каменеву. По мнению «Биржевки», они достаточно уже опозорены «Розенфельдом» и «Цедербаумом». Читать далее
Все жидовки в Александровском рынке как-то и почему-то, но УСТРОЕНЫ, имеет более благочестия в себе, благочестия в смысле серьезности, в смысле поведения и жизни, нежели как что наши, что сами ходят поутру каждый день к обедне и после обеда идут гулять в слободе.
Большой день во дворце: допрос РодзянкоПредседатель IV Государственной думы. По вечерам иногда (как сегодня) на меня находят эти грубые, сильные, тяжелые и здоровые воспоминания о дружине — об этих русских людях, о лошадях, попойках, песнях, рабочих, пышной осени, жестокой зиме, балалайках, гитарах, сестрах, граммофонах, обжорстве, гатях, вышке, полянах за фольварком Лопатино, белом пароходе, который хрустальным утром ползет среди рощи, дубах, соснах, ольхах, Пинске вдали, наших позициях (нами вырытых), ветре, колбасе, висящей на ясном закате, буре, поднимающейся в душе страсти (вдруг), томлении тоски и скуки, деревнях, соломенных шестах, столовой Земсоюза, Бобрике, князе, Погосте, далях, скачках через канавы, колокольнях, канонаде, грязном бараке, избе Лемешевских, саперах, больших и малых траверсах, девках, спирте, бабах с капустой, узкоколейке, мостах — все, все. Хорошо!