Помнится, 23 года тому назад пришлось мне ехать с детьми из Москвы в Киев; едва мы успели отъехать две станции, как мой в то время еще двухлетний Сережа спросил, скоро ли Киев. Когда ему ответили, что Киев будет только завтра, он сказал: «Мама, я хочу в детскую» и расплакался.
Я прошел уже пятьдесят три года жизненного пути; не знаю, долго ли еще придется «ехать», но во всяком случае — куда меньше, чем ехал. И однако, в минуты душевной усталости также порой мучительно хочется в детскую, где было когда-то так светло, так уютно и все было так полно любимыми и любящими. Вот, хотя бы в данную минуту, 14 марта 1917 года, когда я сижу у окна в Петрограде, в гостинице, и прислушиваюсь то к лаю пулемета над самой крышей, под которой я живу, то к крикам «ура» революционной толпы, раздающимся на улице. Долго еще придется ехать России, и мы не знаем, когда доедем и куда доедем. Эта неизвестность мучительна. Что же такое эта тоска по детской, которую я испытываю? Есть ли это проявление душевной слабости? Нет. Это иное, чрезвычайно сложное чувство.
Это — не бегство от настоящего, а искание точки опоры для настоящего. Настоящее темно, страшно, а главное, неизвестно. И вот почему хочется вспомнить это прошедшее, в котором мне было дано пережить так много светлого, хорошего. Ведь это хорошее не мне одному принадлежит. Оно насквозь родное, русское. И вот теперь, в дни ужаса перед неизвестной далью, в эпоху мучительных сомнений в России, это прошлое, помимо благодарности к дорогим отшедшим, — источник веры в русскую душу, святую, милую и любящую. Знаю, что многое в пережитом мною принадлежит к исчезающему и уже почти исчезнувшему дворянскому быту. Знаю и то, что на смену этому быту надвигается другая, новая Россия. Но есть и непреходящее в том прошлом. Есть бессмертная душа народа, которая всегда одна, в какие бы формы она ни облекалась. И вот почему связь с дорогими отшедшими должна сохраняться всегда, как бы формы быта ни менялись. Они любили Россию, они на нее надеялись и в нее верили; думаю, что и теперь жива эта их надежда, как и они сами живы. А потому я жажду их духовного наследия для этого настоящего, которого они не знали и не предвидели. И в их прошлом, которое я вспоминаю, ищу неумирающего.
Мой ассистент сегодня пришел позже. Пытался мне объяснить, что революция остановила все уличные средства передвижения. Считаю, что революция не может служить оправданием для опоздания!
Тысячи, десятки тысяч людей разгуливают сегодня по улицам с красными бантами на груди. Масса автомобилей (все автомобили города были реквизированы для этой цели) носятся по всем направлениям, нагруженные до верха рабочими и солдатами, отовсюду торчат штыки и красные флаги. Мне больше интересны те, которые развозят листки, газеты и прокламации и выбрасывают их в толпу. Читать далее
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты.
Читать далее
Утром просыпаюсь и глазам своим не верю. Улица полна людей, но это не бушующая толпа последних дней, а мирная, почти празднично настроенная чинная публика. Целый день проходят полк за полком. Вот с красными плакатами, с красными знаменами идут Преображенский, Измайловский, Павловский, Московский полки. Идет артиллерия, идет пехота, идет кавалерия, идет Морской гвардейский экипаж. Идет полк за полком, и полкам, сдается, нет конца. От красных флагов, красных знамен, красных плакатов, красных бантов вся улица кажется залитой красным. Государь еще царствует, а его гвардия уже под красными знаменами спешит к Таврическому дворцу заявить готовность служить Революции.
Имею честь явиться вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении, как и весь народ. Я желаю блага России. Гвардейский экипаж в полном распоряжении Государственной Думы
По улицам развешен «Приказ», подписанный РодзянкоПредседатель IV Государственной думы. Приглашаются собраться в определенное место все офицеры Петроградского гарнизона и все офицеры, находящиеся в Петрограде. Значит, всем движением руководит Государственная дума. Родзянко подписывается от имени Военной комиссии Комитета Государственной думы.
С проезжавших мимо нас автомобилей бросались летучки. Но достать мне их утром не удалось. Читать далее
Вопрос — где царь? Легенда слабая: «Царь сдался». Обстрел Зимнего Дворца. А ПротопоповМинистр внутренних дел, националист-консерватор будто бы скрылся в Зимнем Дворце, но ему предложили сдаться, потому что из-за него разобьют дворец, и он сдался и впал в обморок, и его на носилках унесли в Думу.
Жуткий вопрос, что делается в остальной России, — никто этого не знает. И кто-то говорит: «А радость какая, будто Пасха».
Ночью повернули с М. Вишеры назад, т. к. Любань и Тосно оказались занятыми восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановился на ночь. Видел РузскогоГлавнокомандующий армиями Северного фронта. Он, ДаниловНачальник штаба Северного фронта и Саввич обедали. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства всё время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!
Когда поезд подошёл к станции Дно, телеграфный чиновник стоял с телеграммой на имя государя императора. Телеграмма была передана Его Величеству, и я вошёл в вагон государя узнать, от кого она. Государь мне сказал, что эта телеграмма от РодзянкоПредседатель IV Государственной думы, который просит остановиться на станции Дно и подождать его приезда из Петрограда с докладом. Государь меня спросил, имею ли я сведения о том, когда приедет Родзянко. Я сказал, что сведений у меня никаких нет и что я сейчас справлюсь по аппарату, выехал ли Родзянко из Петрограда. Читать далее
Встал рано и обрадовался увидеть КлавдиюКлавдия Третьякова — сестра Константина Сомова., которая сделала кофе и убрала комнаты и т. д. Она говорит, что у них Литовскую тюрьму всю ночь громили, все окна были разбиты и там в 6 ч. утра выпустили женщин и детей.
Чудный день, яркое солнце. Я стал смотреть в окно. Тихо, много прохожих оживленных, редко проезжают автомобили открытые с солдатами, их аккалмируютФр. — «приветствуют».,
Положение в городе, казалось, стало еще более тревожным. Поползли смутные слухи о беспорядках на военно-морской базе в Кронштадте. По городу прокатилась весть о прибытии в Царское Село воинских подразделений во главе с генералом ИвановымГенерал-адъютант при императоре, и хотя причин для беспокойства не было, толпы людей, собравшихся в здании Думы, охватило, вследствие неопределенности положения, состояние нервозности и возбуждения. Сообщения о распространении революции стали поступать из сотен городов страны, движение приобрело общенациональный характер. Все это настоятельно вынуждало нас ускорить формирование нового правительства.
Вечером уезжаю в ГельсингфорсХельсинки.. По дороге масса всевозможных рассказов, разговоров. Если бы записать, получился бы интересный исторический роман или драма. Рассказывают, как ВиренаРоберт Вирен — российский адмирал. Заколот штыками 14 марта 1917 года на Якорной площади Кронштадта. в Кронштадте выводили на Соборную площадь и ставили под винтовку. В Гельсингфорсе прямо к пристани было прислано несколько распечатанных вагонов водки и спирта, но матросы пить не стали, а все уничтожили. Командир бригады, бывший командир броненосца «Император Павел I», стоя на коленях, просил отпустить его и обещал раздать все из буфета и выдавать на обед двойную порцию... Читать далее
Я все время чувствую интеллигентскую ложь, прикрывающую подлинную реальность революции. Редакции периодических изданий, вновь приоткрывшиеся для меня во время войны, захлопываются снова перед моими статьями о революции, которые я имею наивность предлагать, забыв, что там, где начинается свобода печати, — свобода мысли кончается.