Так питаются москвичи
Когда на следующий день приглашенные собрались к высочайшему завтраку, перед приходом Государя только и слышался вопрос: ушел ли Штюрмер? Но никто не мог дать ответа.
— По моему мнению, что-то неладное случилось со Штюрмером, — заметил один из свитских.
— Почему вы это думаете? — спросили его.
— Штюрмер раньше всегда давал 10 р. на чай шоферу, который отвозил его на вокзал, а вчера ничего не дал, — ответил он.
— Я тоже думаю, — сказал мне губернатор Явленский, — что-то с ним стряслось. Штюрмер неизменно бывал внимателен и любезен со мной. А вчера приезжаю я с вице-губернатором к отходу поезда, вхожу в вагон и прошу камердинера доложить, что мы желаем откланяться. Слышу: камердинер докладывает ему, а он сердито в ответ: «Скажи, чтобы скорее отправляли поезд!» Так и ушли мы, не увидев его. Ничего подобного раньше не бывало.
С вечером в Ставке из уст в уста передавали новость: Штюрмер уволен, на его место назначен Трепов.
Весть об отставке Штюрмера была принята с огромной радостью и в Ставке, и в Петрограде, — кажется, и во всей России. Кроме «распутинцев», к которым он принадлежал, и самых крайних правых как будто никто не жалел о вынужденном уходе случайно вознесенного и естественно упавшего сановника. Даже близкий к нему человек, губернатор Явленский, не выразил ни сожаления, ни сострадания по поводу свержения своего патрона. Но с углублением нашей революции, с разочарованием в союзниках, которым мы были так верны и на которых законно возлагали теперь несбывшиеся надежды, по мере нарастания симпатий к немецкой ориентации в слоях общественных начали расти симпатии к «непонятому» тогда Штюрмеру.
Что вышло бы, если бы, по рецепту Б. В. Штюрмера, Россия, изменив союзникам, заключила сепаратный мир с Германией, — этого я не знаю. Может быть, она и помогла бы Германии одолеть ее врагов, если бы одновременно с ее переходом на сторону немцев не выступила против нас Япония и не произошли бы другие политические перегруппировки. Но, может быть, разбитая вместе с Германией, Россия подверглась бы жесточайшей каре за измену и поражение и надолго впряглась бы в позорнейшее ярмо рабства.
Не решая этого вопроса, я одно должен сказать: и в сознании царя, и в сознании народа мысль об измене тогда не совмещалась с понятиями о нашей великой Родине, и идея Штюрмера могла встретить сочувствие лишь в небольших кругах. Верно ли, что ген. Алексеев не исполнил просьбы Штюрмера о смене Петроградского гарнизона, не знаю, но думаю, что верно: Явленский никогда не врал. Но спас ли бы новый гарнизон столицу (о России не говорю) от революции и не стал ли бы через некоторое время новый гарнизон таким же, каким был старый, — это вопрос. Недовольство народное так возросло и так, под влиянием крайне неудачной внутренней политики правительства, прогрессировало, что, кажется мне, никакой физической силой нельзя было искоренить его. Распутинщина вызвала огромное брожение и недовольство в интеллигентских кругах и в гвардии. В последней мысль о дворцовом перевороте была совсем близка к осуществлению. Война, потребовавшая от народа колоссальных жертв, обнаружившая многие язвы и недостатки нашего государственного строя, развила в народных массах сознание как своих прав, так и необходимости государственного обновления. Надвигавшуюся грозу можно было предупредить, откликнувшись на нужды и права народные широкими реформами, самоотвержением высших классов, а не пулеметами и пушками, как и не изменой чести великого народа.
Мечтая о прекращении народного возбуждения путем сепаратного мира и сильных гарнизонов, Штюрмер, в то же время, поддерживал распутинщину и ту бездарную, беспринципную внутреннюю политику, которая всё более и более расшатывала и расстраивала русскую государственную машину и которая, совместно с распутинщиной, служила главной причиной нараставшего народного гнева.
Собираясь лечить болезнь, Штюрмер не хотел подумать об устранении причин, вызывавших ее, но всё делал, чтобы углубить и осложнить ее.
Для истории
Когда все расселятся в раю и в аду,
земля итогами подведена будет —
помните:
в 1916 году
из Петрограда исчезли красивые люди.
Дорогой Владимир Дмитриевич! Говорят, вы рассердились на меня? Напрасно. Мы делаем одно и то же дело, и должны жить дружно. Посылаю Вам интересный доклад Штюрмера.
Мне нужно денег, а вы, злодей, не присылаете. Неблагородно!
Кадис — весь в прошлом еще в большей степени, чем Испания в целом. Это не так чувствуешь, пожалуй, в порту и на улицах — время войны все же исключительное время и для Кадиса, — как в книжных магазинах и особенно в главной библиотеке Кадиской провинции. Во всем книгохранилище одна немецкая книга, десятка два французских, зато много латинских. Сторож приносит мне по спискам книгу за книгой, и уж один внешний вид их свидетельствует, что их давно не касалась человеческая рука.
Пока будут происходить перемены, Думу закроют дней на восемь, иначе они стали бы говорить, что это делается под их давлением. Трепов, во всяком случае, постарается сделать, что может. Он вернется, по всей вероятности, в воскресенье и привезет список лиц, которых мы намечали с ним и со Штюрмером.
Наиболее влиятельным членом Совета министров был, без сомнения, министр путей сообщени Трепов. Я Трепова знал давно как помощника статс‑секретаря в Государственной канцелярии. Трепов принадлежал к династии Треповых, которая со времен императора Александра II пользовалась особым положением. Не очень высокого образования — он окончил Пажеский корпус, — Трепов отличался очень энергичным характером и настойчивостью в выполнении задуманного. У него было много трезвого и практического во взглядах: он совершенно правильно учитывал, что наше экономическое будущее зависит от развития нашей железнодорожной сети, а современное положение — от устойчивости транспорта. Идя к этим целям, он уже не обращал никакого внимания на препятствия, считая, что их надо устранять, чего бы это ни стоило. Читать далее
Назначение Трепова доставляет мне большое облегчение. Во-первых, заслуга Трепова в том, что он не терпит Германии. Его пребывание во главе правительства, значит, гарантирует нам, что Союз будет лояльно соблюдаться и что германские интриги не будут больше так свободно развиваться. Кроме того, он — человек энергичный, умный и методичный; его влияние на различные ведомства может быть только превосходное.
Достигшая за последние дни крайних пределов общая напряженность момента разрешилась двумя указами: об отставке Штюрмера и о десятидневном перерыве парламентской сессии. Читать далее
Дорогой мой ангел! Принимала старика Штюрмера. Он сообщил мне о твоем решении — дай Бог, чтобы все было к добру, хотя меня больно поразило, что ты его уволил из Совета Министров. У меня стало очень тяжко на душе — такой преданный, честный, верный человек! Читать далее
Тоскливо приближается отъезд сына Левы, и очень тяжело. 11 месяцев прожил со мной. Что делать! Вечером Лева прочел вслух «Альберта» Л. Толстого и очень взволновался.
Я видел арестованного солдата. Он шел между двумя конвойными с ружьями на плечах, шел он пошатываясь, глядя в землю, с какой-то белой перевязкой на шее, в мятом походном пальто. Глаз его я не видел. Лицо было розовато-серое. А сзади бежал мальчишка и кричал: «Поймали, поймали!»
Бедное, бедное человеческое сердце!
Георгий прибыл в 11 часов утра, переполненный новостями из Ставки. Известия интересные, но печальные.
В 2:30 часа дня приехали Николаша, Петюша и их жены, которые, правда, вышли из комнаты, когда Николаша заговорил начистоту. Ужасно было слушать все то, что он сказал моему бедному НикиРоссийский император.
Имел длинный разговор с НикиРоссийский император и в очень резкой форме. Я хотел вызвать его на дерзость. Но он все молчал и пожимал плечами. Я ему прямо сказал: «Мне было бы приятнее, чтоб ты меня обругал, ударил, выгнал вон, нежели твое молчание. Неужели ты не видишь, что ты теряешь корону. Опомнись пока не поздно. Дай ответственное министерство. Еще в июне я тебе говорил об этом. Ты все медлишь. Смотри, чтобы не поздно было потом. Пока еще время есть, потом уже поздно будет. Как тебе не стыдно было, поверить, что я хотел свергнуть тебя с престола. Ты меня всю жизнь знаешь, знаешь, как я всегда был предан тебе, я это воспринял от отца и предков. И ты меня мог заподозрить. Стыдно Ники мне за тебя».
В таком духе я говорил — он все молчал. Еще накануне Шавельский с ним долго говорил на эту же тему и тоже ничего. После этого я понял, что все кончено и потерял надежду на его спасение. Мы катимся быстро по наклонной плоскости и рано или поздно он корону потеряет. Ведь странно, что все, даже социалисты, его лично любят. Они мне сами говорили, что у него чудное сердце, прекрасная душа, он умный, симпатичный. Она его погубила окончательно.