Гляну в поле, гляну в небо —
И в полях и в небе рай.
Снова тонет в копнах хлеба
Незапаханный мой край.
Снова в рощах непасеных
Неизбывные стада,
И струится с гор зеленых
Златоструйная вода.
О, я верю — знать, за муки
Над пропащим мужиком
Кто-то ласковые руки
Проливает молоком.
Мой дорогой Коля, наконец мама получила твое письмо из Парижа. Я рада за тебя, что вместо мрачного Салоникского сидения ты остаешься во Франции. Думаю, могу не описывать, как мне мучительно хочется приехать к тебе. Прошу тебя — устрой это, докажи, что ты мне друг. Читать далее
Едва моя невеста стала моей женой, лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я первый, так давно тайно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур, серебряные звезды, перламутры и аметисты метели. За мной последовала моя жена, для которой этот переход (от тяжелого к легкому, от недозволенного к дозволенному) был мучителен, труднее, чем мне. За миновавшей вьюгой открылась железная пустота дня, продолжавшего, однако, грозить новой вьюгой, таить в себе обещания ее. Таковы были междуреволюциониые годы, утомившие и истрепавшие душу и тело. Теперь — опять налетевший шквал (цвета и запаха определить еще не могу).
Так как нас не выпускают на улицу и попасть в церковь мы пока не можем, в 11 час. в зале была отслужена обедница. После завтрака провели в саду почти два часа, АликсРоссийская императрица, жена Николая II тоже. Погода была тёплая, и около 5 час. вышло солнце; посидели на балконе до 6½ час. Продолжал и кончил разбор фотографий дальнего плавания.
После чая заходила к Ольге. Малыша в это время купали, он принимал эту процедуру с превеликим удовольствием и вообще был очень мил. Кормит она, разумеется, сама.
У меня мало доверия к такту и осторожности монархической партии. В Киеве несколько офицеров вошли во время обедни в церковь и заставили священника поминать государя Алексея НиколаевичаНаследник российского престола. К чему такое ребячество? Оно может только раздражить и возбудить страсти. Это, мне кажется, недостаточно серьезно; не чувствуется ни сплоченности, ни согласия. Положение отчаянное. Идет разложение России, все области, входящие в состав империи, начинают от нее отделяться. Украинское движение мне кажется очень угрожающим.
В зале Государственного совещания мне почудилось нечто оперное. И даже я знаю, какой оперы. Опера Рихарда Вагнера «Тангейзер». И Вольфрам, и Тангейзер поют о любви, платонической или страстной, но о любви к женщине. Певцы же Государственного совещания тоже пели о любви, но о любви не к женщине, а к родине и революции. Для некоторых из них родина и революция были одно и то же, как у Керенскогопремьер-министр, у других они противопоставлялись, как у Шульгина, но и тот и другой, и все остальные состязались на тему любви к родине.
В конце Московского совещания ген. КорниловГенерал, Верховный главнокомандующий прислал своего адъютанта с просьбой к Вышнеградскому, Мещерскому и ко мне с просьбой пожаловать к нему в поезд. Главнокомандующий проживал в вагоне на запасных путях. Корнилов принял нас в поезд и сказал: Читать далее
Читая речь КорниловаГенерал, Верховный главнокомандующий на Московском государственном совещании, мы заплакали… Тяжелая, давящая боль сдавила сердце. Родина, народ русский… Где ты? Что с тобой? Неужели эти слова о тебе? И как я понимаю тех, кто кричал там не вставшим с места при приветствии Главнокомандующего: «Предатели, трусы, гады!..». Не встало несколько солдат и прапорщиков.
Для чего созвано «Московское совещание», как не для того, чтобы, утвердив позиции контрреволюции, получить санкцию (и кредит!) на этот шаг со стороны «людей земли»? К чему сводится речь Керенскогопремьер-министр на «совещании» с призывом к «жертвам» и к «классовому самоограничению» в интересах, конечно, «родины» и «войны», как не к утверждению империализма?
Нет, господа соглашатели! Настал момент, когда колебаниям и соглашениям не должно быть больше места. В Москве уже определенно говорят о «заговоре» контрреволюционеров. Буржуазная печать пробует испытанный способ шантажа, распространяя слухи о «сдаче Риги». В такой момент надо выбирать, либо за пролетариат, либо против него.
С трех сторон пропасти: впереди — победное шествие императора Вильгельма на несопротивляющуюся Россию; направо — возврат к старому, генерал на белом коне, душащий жизнь во имя победы; налево — восстание большевиков, анархия, море ненужной крови, гибель и России, и революции.
В Ростове к нашему поезду прицепили новороссийский вагон, в котором оказался БальмонтПоэт, заезжавший читать лекции в Екатеринодаре и теперь следовавший в Москву. По дороге мы с ним ели дыни и беседовали. Он говорил, что напрасно про Северную Америку думают, что это только страна денег и торопливой промышленной жизни.
Причесывался утром. Перхоть летела целым столбом. И эти перхотные пылинки кружились, кружились, кружились, как все кружится. Вот где настоящая бесконечность, т.е. ощущение бесконечности, беспредельности. Так кружатся миры от одного движения чьей-нибудь причесывающейся руки. И вниз, и вверх. Я не знаю, можно ли об этом серьезно думать или нет. Это была только мысль. Но уже то, что я мог об этом подумать и что я мог что-то почувствовать, для меня кое-какое значение имеет.
Ходил на Красную площадь посмотреть на Крестный ход и молебствие по случаю открытия Всероссийского Церковного собора. Тысячи хоругвей, сотни священнослужителей в золотых ризах, торжественный звон по всей Москве, и все это под куполом жаркого ясного дня. Зрелище великолепное и умилительное, но, к сожалению, оно не привлекло несметных толп народа. Не то ему теперь нужно — не хоругви, а красные флаги ведут его за собой. И это очень грустно: сердца грубеют, развивается эгоизм, исчезает красота жизни.
В лето от Рождества Христова 1917-е, в день Честного Успения Пресвятыя Богородицы в Богоспасаемом граде Москве, в Большом Успенском соборе совершено открытие Священного Собора Православной Российской Церкви по особому, утвержденному Святейшем Синодом чину. Читать далее