Петроград все больше стал походить на деревню — даже не на деревню, а на грязный стан кочующих дикарей. Неряшливые серые оборванцы в шинелях распашонками все более и более мозолили глаза, вносили всюду разруху. Невский и главные улицы стали беспорядочным неряшливым толкучим рынком. Дома были покрыты драными объявлениями, на панелях обедали и спали люди, валялись отбросы, торговали чем попало. По мостовой шагали солдаты с ружьями, кто в чем, многие в нижнем белье.
Часовые на своих постах сидели с папиросами в зубах на стульях и калякали с девицами. Все щелкали семечки, и улицы были покрыты их шелухой. В бывших придворных экипажах, заложенных исхудалыми от беспрерывной гоньбы придворными лошадьми, катались какие-то подозрительные типы. В царских автомобилях, уже обшарпанных, проезжали их самодовольные дамы.
Если бы надо было знамя с лозунгом, то я написал бы: «Спасайте искусство!». А если бы надо было и что-нибудь «долой» — без этого «долой» ведь теперь нет агитации — то написал бы: «Долой вульгаризация искусства!». Или: «Долой художественная дешевка! — Да здравствует чистая поэзия!» — «Да здравствует духовная революция!» — вот сколько лозунгов. Мог бы еще сочинить с десяток, вроде: «Демократия, владей залом, а сцена — для аристократов духа!». Мне предстоит ряд собраний писателей, артистов, деятелей сцены, чтобы, развивая агитацию, я опирался на резолюции лучших талантов.
Сцена серьезна, как черное и белое, ничто на ней не смешно, это не кухня, не лакейская — это место серьезнее и священнее церкви. Это не кушетка для отдыха, это не забор, где подвешивают нервную силу, как белье. Театр должен исчезнуть, как допотопные животные.
Новости с фронта не хороши. Столь счастливо начавшееся наступление обращается в неуспех для русских.
Петров день — большой летний праздник — был для Шашкова омрачен печальным происшествием. К нашему берегу прибило водою труп мальчика лет 12, видимо, утонувшего во время купанья. Его заметил гувернер, состоящий здесь при двух мальчиках на даче № 1, и с большим волнением сообщил об этом матросу Ивану Ивановичу Монахову на пристани, где были мы с Миней. Матрос принял известие более чем с равнодушием, даже со смехом: ну утонул, значит, ему на войну не идти, советовал оттолкнуть тело, чтобы его несло водою дальше, но когда это вызвало протест гувернера, то стал говорить: лес велик, зароем и т. д. Читать далее
В Галиче было и кое-что новое. Это прекрасные немецкие укрепления. Были вырыты норы, укрепленные двойной обшивкой из толстых бревен и подрытые под самое основание высокой галицкой горы. Были построены громадные погреба для артиллерийских снарядов, а вокруг всего этого кегельбаны, души и беседки из белых, с неободранной корой стволиков березы. Обычно немцы, оставляя позиции, очищают их «под бритву», даже метут пол, чтобы в мусоре не оставить какие-нибудь бумаги — например, конверты от писем, по которым можно было бы догадаться о составе занимающей части. Читать далее
Петров день. Была сходка в правлении об волостном земстве и розыгрыш лотерей в клубе в пользу военнопленных. Думаем купить пожарную машину. Собирал подписи.
Красивый солнечный закат. Пленный косил тимофеевку. СережаСергей Толстой, сын Льва Толстого. уехал в Москву с Душаном Владимировичем, племянником Душана ПетровичаДушан Маковицкий — словацкий врач, писатель, переводчик. Врач семьи Толстого и яснополянских крестьян.. Настроение Сережи меня пугает и огорчает. Беспорядки в НикольскомНикольское-Вяземское — фамильное имение Толстых., земельные и имущественные, принимают угрожающий характер.
Государственное чувство «наше все» сначала простирается на все видимое (выбирают тоже только видимое), и притом — это видимое вокруг деревни взять себе лично, использовать. И вот потащили лес каждый себе, и каждому нельзя отставать от другого, и даже тот, кто сокрушался об этом хищении, председатель комитета, потащил себе. Читать далее
Перечел толстовского «Холстомера» и в судьбе его нашел сходство с моим нынешним положением. Прекрасная по художественным красотам вещь, которую Л. Н. испортил, «подпустив немного философии» в назидание человечеству. Вспомнился и сам Толстой, несмотря на старость, прекрасно сидящий у крыльца барского дома в Ясной Поляне на лошади. А я стою на крыльце... Набрасывая своего «Холстомера», не думал ли Толстой о собственной старости?..
Работа Керенскогопремьер-министр среди войск на фронте совершенно парализуется антивоенной пропагандой агитаторов, которых большевики непрерывно посылают туда с целью отговаривать солдат от наступления. Политическая атмосфера такова, что он не осмеливается призывать войска сражаться ради победы, но только ради скорого заключения мира, потому что желание мира стало всеобщим. Это-то обстоятельство и делает для нас существенно важным не предпринимать ничего такого, что могло бы дать повод здешним сторонникам мира утверждать, что союзники продолжают войну ради империалистических целей.
Россия будет раздавлена Германиею физически, после того как она была раздавлена ею духовно.
Выборы в Московскую думу, давшие большинство с.-р., не утешительны. С.-р. агитировали не хуже большевиков, обещая темной массе какую-то «волю». Воли столько у всех, что не знают, как с нею и справиться, а что касается «земли», то, конечно, не Московская дума ее даст. Но, как мне передавали, на другой день после подсчета в управу приходили люди и требовали «квитки на получение земли». Бедная темная масса, которая не понимает ничего, кроме примитивных и фантастических лозунгов, не знает даже азбуки политической и общественной жизни, легко ловится на эти удочки недобросовестных или наивных агитаторов. Опасность в такой темноте для революции столь же велика, как и для бывшего самодержавия. Неустойчивость — вот самая краткая характеристика того «порядка», в котором мы живем. Читать далее
Словом «контрреволюция» сейчас безобразно злоупотребляют. То, как применяют сейчас это слово в левой социалистической печати, на уличных митингах, в частных спорах, нельзя назвать иначе, как нравственным шантажом. Это легкий способ заткнуть рот противнику и лишить его слова. Контрреволюционным называется всякое мнение, которое не нравится.
Слова — «вор», «мошенник», «дурак» — стали вполне цензурными словами: слово «предатель» раздается столь же часто, как в трактирах старого времени раздавался возглас «человек!». Эта разнузданность, это языкоблудие внушает грустное и тревожное сомнение в искренности газетных воплей о гибели культуры, о необходимости спасать ее. Это не крики сердца, а возгласы тактики. Но между тем, культура действительно в опасности, и эту опасность надо искренно почувствовать, с нею необходимо мужественно бороться.
Способны ли мы на это?
О детство! Ковш душевной глуби!
О всех лесов абориген,
Корнями вросший в самолюбье,
Мой вдохновитель, мой регéнт!
Что слез по стеклам усыхало!
Что сохло ос и чайных роз!
Как часто угасавший хаос
Багровым папортником рос!
Что вдавленных сухих костяшек,
Помешанных клавиатур,
Бродячих, черных и грустящих,
Готовя месть за клевету!
Правдоподобье бед клевещет,
Соседство богачей,
Хозяйство за дверьми клевещет,
Веселый звон ключей.
Рукопожатье лжи клевещет,
Манишек аромат,
Изящество дареной вещи,
Клевещет хиромант.
Ничтожность возрастов клевещет,
О юные, — а нас?
О левые, — а нас, левейших, —
Румянясь и юнясь?
О солнце, слышишь? «Bыручь денег».
Сосна, нам снится? «Напрягись».
О жизнь, нам имя вырожденье,
Тебе и смыслу вопреки.
Дункан седых догадок — помощь!
О смута сонмищ в отпусках,
О боже, боже, может, вспомнишь,
Почем нас людям отпускал?